Вадим Ярмолинец: Сон в зимнюю ночь

- Пардон, - сказал я и кашлянул в кулачок для привлечения внимания.

- Проходи, - собрав карты, она отбросила их в сторону и, закинув руки за голову, сладко потянулось, так что косточки хрустнули. - Ну, что тебе?

- Мне бы травки, - скромно сказал я.

- 30 долларов на десять закруток.

Она достала из-под подушек несколько мешочков, выбрала из них нужный и развязала его.

- А попробовать можно? - понахальничал я.

- Если купишь на тридцатку, дам - сказала она. - Присаживайся.

Я сел на край постели, достал из бумажника три десятки и вручил ей. Она, ловко застрочив папироску, раскурила ее и протянула мне.

Я сделал затяжку. Очевидно мой чумазый проводник был таки прав. Трава оказалась сильней, чем можно было ожидать. Внезапно я обнаружил, что уже не сижу, а лежу и рассматриваю откуда ни возьмись выглянувшую ее грудь. С любовью и большим знанием дела она была отлита из чистого шоколада. Теплые блики света ходили на ней.

- Мне надо домой - сказал кто-то рядом моим голосом.

- Кто держит? - пожала плечами моя новая подружка и от этого движения упомянутая выше грудь качнулась и столкнулась с появившейся из кружев шоколадной подругой. Набрав дыма в рот, негритянка склонилась ко мне и легко прижав свои губы к моим, стала медленно вдувать его в меня. Дыма было так много, что он наполнил меня до краев и стал просачиваться сквозь поры в кровать. Став легче воздуха, она покачнулась и приподнялась над полом. Чтобы не упасть, я схватился за шоколадные изделия.

- Колдуй баба, колдуй дед, - сказал я и засмеялся.

- Тебе, кроме травы, ничего не надо?

- Мне надо домой, - снова сказал кто-то моим голосом, но точно не я, потому что в этот момент колдунья снова вдувала в меня порцию дыма и рот мой был занят.

- У тебя нет дома, - сказала она, оторвав от меня свои сладкие губы. На этот раз постель поднялась еще выше, и я подумал, что точно так же, как потолок в моей си-гейтовской квартире, этот неплохо было бы еще много лет назад отремонтировать и покрасить.

- Все равно мне надо.

- Нет, не надо, - она покачала головой и глаза ее стали грустными-грустными.

- Почему?

- Потому что ничего хорошего из этого не выйдет.

- Откуда ты знаешь?

- Ты тоже можешь узнать. Хочешь?

Я кивнул.

- А не забздишь, если, например, увидишь сам себя, но только через много лет?

Я покачал головой, и в тот же момент потолок над нами распахнулся и мы, как на корабле, выплыли на постели в залитое лунным светом небо. Я посмотрел вниз и совсем рядом с нами увидел перепрыгивающего с крыши на крышу, но постепенно отстающего чумазого проводника.

- Мэн, десять долларов! Мои десять долларов! - выкрикивал он.

Мы поднялись еще выше и ледяной, прямо таки могильный холод пронзил меня до костей. Я прильнул к бортпроводнице и она, прикрыв меня одеялом, прижала к своей большой и теплой груди. Мы летели над Бруклином, расчерченную на светящиеся квадраты и треугольники карту которого я начинал узнавать. Сперва мы плыли над залитой огнями Истерн-парквей с выстроившимися вдоль нее величественными зданиями. Вскоре слева от нас я увидел знакомую колоннаду Бруклинского музея искусств, а за ним - черный куб Библиотеки, из-за которого всплыла Триумфальная арка. За ней встали черной стеной голые деревья Проспект-парка. До нас долетели отдаленные крики и музыка, а еще через несколько секунд на распахнувшейся перед нами огромной поляне мы увидели украшенную огнями елку, помост с музыкантами и маленькие фигурки людей. Снова пошел черный массив деревьев, в центре которого засиял отраженный в озере голубой лунный диск. Сделав бесшумный поворот, мы направились к крышам уже близких домов.

- Ну что, не боишься? - снова спросила негритянка, когда наш корабль остановился у окон знакомого браунстоуна.

- Нет, - почему-то шепотом ответил я, едва сдерживая бьющую меня дрожь.

У окна во втором этаже, за которым я провел столько чудесных часов, мы остановились и моя спутница, словно не было никаких стекол перед ней, протянула руку и отбросила занавес.

Как завороженный смотрел я на открывшуюся передо мной картину. Перед мельтешащим телевизором сидели два пожилых человека. В седой женщине с испещренным глубокими морщинами лицом, с мутным, потухшим взглядом, с трудом удерживаюсь, чтобы не сказать старухе, я с ужасом узнал Оленьку. Ах, как безжалостно обошлось с ней время! Сколько лет ей было теперь? 65? 70? Но с еще большим ужасом в дремлющем рядом с ней человеке, я узнал себя. Нет, я не был еще стар, в смысле так стар, как она! Но во внешности моей появилась какая-то отвратительная одутловатость, отечность, какая бывает у людей, ведущих малоподвижный образ жизни. И еще страшная усталость была разлита на моем лице, усталость от той жизни, которой, видимо, я жил уже много лет.