Григорий Канович: Шелест срубленных деревьев

- На всякий случай я набросаю текстик письма, - не унимался Хлойне.

- Если тебе делать нечего, набрасывай, грамотей, - ехидно сказал Диниц.

В воскресенье в условленный час на площади собрался не только весь "eskadron zydovsky", но и портные из других вильнюсских ателье.

Был среди них и брат отца - дамский портной Мотл, который привел с собой почти весь самодеятельный еврейский театр - драматическую труппу, танцевальный ансамбль и оркестр, - хорошо еще, музыканты явились без инструментов.

- Твоя работа? - подойдя к Хлойне, хмуро спросил отец.

- Чем больше людей, тем лучше. - Подпольщик понурил голову, уклонившись от прямого ответа.

- Я спрашиваю: твоя работа? - наступал отец.

- Я позвонил только барабанщику Файвушу из оркестра... моему земляку.

- Он и "разбарабанил" на весь город? А ты не подумал, что наша шайка может показаться подозрительной, - сказал отец и через плечо ткнул пальцем в серое здание Комитета госбезопасности.

- Шайка? - скуксился Хлойне.

- Кое для кого три еврея, собравшиеся вместе, - уже шайка. Митинг.

- Ты, Шлейме, любишь преувеличивать. Какой митинг? Какая шайка?.. Мы же на баламутов... на тех, кто на плакатиках малюет "Отпусти мой народ!", не похожи, - выдохнул Хлойне и расстегнул ворот рубахи. - Мы же от чистого сердца. И ты, и твой брат, и Диниц, и Эльяшев с Большой, и Лившиц с Садовой, и Грин с проспекта Красной Армии, и барабанщик Файвуш... Все, все...

- От чистого, не от чистого - нечего скопом глаза мозолить!

- Кому?

- Не строй из себя дурачка! Как будто не знаешь...

- Так что, расходиться?

Хлойне не хотелось уходить. Он готовился действовать, витийствовать, обсуждать, убеждать, требовать, предлагать, отстаивать, добиваться, наводить порядок, бороться. Тут, на площади, он чувствовал себя, как в молодости, борцом, воителем с мировой несправедливостью, а не заурядным портняжкой, корпящим над чьими-то галифе и жилетками. Уход с площади не солоно хлебавши лишал его возможности напомнить о себе, о своих прошлых, недооцененных заслугах. Не затеряться в ателье на углу Троцкой и Завальной и хотя бы ненадолго ощутить полузабытую сладость борьбы, за которую он когда-то жертвовал своей свободой, расплачивался долгими годами тюрьмы! Хлойне из последних сил цеплялся за последнюю возможность - за фалды ленинского пальто, за нелепо, по-женски пришитые пуговицы...

Глядя на него, съежившегося, как кладбищенская ворона на морозе, отец смягчился и примирительно бросил:

- Диниц прав. Пусть пока стоит в таком виде, в каком его поставили.

- Пока? Что ты этим хочешь сказать?

- А что ты хочешь от меня услышать? Разве я неясно выразился?

Хлойне ничего не ответил.

Кино с Лениным в женском пальто кончилось.

Люди покачали головами и смирно разошлись.

Только Хлойне не двигался, как будто сам был памятником своему далекому, оставшемуся за железной решеткой прошлому. В глазах у подпольщика сверкали слезы обиды и укора. Огромная тень бронзового вождя падала на его плечи, на его мысли...

Пан Владзимиеж в своем подпорченном пальто простоял долго, пока время лучший портной в мире - все не перелицевало...

- Это, Гиршке, правда? - спросил меня перед самой смертью отец.

- Что?

- Дора по телевизору слышала, что литовцы собираются убрать пана Владзимиежа с площади.

- Да, собираются... - подтвердил я.

Отец облокотился на подушки, почмокал высохшими губами, провел рукой по седым густым, как в юности, волосам, взглядом попросил, чтобы я придвинулся поближе к нему, и негромко, как бы стесняясь своих мыслей, сказал:

- Но, наверно, Гиршке, не из-за того, что пуговицы на пальто не так пришиты...

И улыбка прытким солнечным зайчиком скользнула по его бескровному лицу. Скользнула и через миг исчезла.

Больше я его улыбающимся никогда не видел.

Порог надежды

- Что, Гиршке, слышно? Как там наш Ной? - буднично допытывался он, глядя на меня своими печальными, выжженными трахомой глазами.

- Ничего, - ответил я с деланной бодростью и на всякий случай отвел в сторону взгляд, чтобы не выдать себя.

- Подрос, наверно?

- Подрос, - ответил я.

На пороге прихожей стояла съежившаяся Дора Александровна и, как военный цензор, ловила каждое мое слово, боясь, как бы я случайно не проговорился. Время от времени она за спиной отца делала мне какие-то предупредительные знаки, многозначительно и обиженно вскидывала голову: мол, Сламон Давидович ничего не должен знать. Живые, и те, мол, не всегда должны все знать, а уж умирающие и мертвые вообще ничего знать не должны. Ни хорошего, ни дурного.