– Прежде всего, что вы обожгли себе спину. Перевернитесь на бок. Вот так. С солнцем не шутят. Ну, и с идеей «свобода» тоже. Затем я беру вот этот камешек и швыряю его: это вместо цитаты из Спинозы. Понятно. И, наконец, боюсь, вы убедили самое логику, и она дала вам полную свободу. Нет, кроме шуток, ваша свободная, самозаконная мысль, наряженная во все шестьдесят четыре модуса, напоминает мне белорусскую невесту, которая согласно ритуалу, прежде чем переступить порог мужнего дома, выкрикивает: «Хоцу скоцу – не хоцу – не скоцу», после чего, завершая ритуал, муж, взяв её в охапку, переносит через порог. Философское понятие свободы невоскресимо, индетерминизм – это даже не мёртвый Лазарь, который «быв четырёхдневен и смердех», это пепел, понятие, подвергшееся кремации, которому только под крышу урны и в колумбарий идей. Ведь если взять все мозговые процессы, начиная от образования ассоциативных связей, которые суть связи, а не…
– Ну да, предчувствую: сейчас на меня рухнут библиотеки и погребут вашего покорного, вернее, непокорного, слугу вместе с злосчастной идеей свободы. Но только это совершенно излишне: я вовсе не собираюсь фехтовать против современного научно-вооружённого детерминизма. Я только утверждаю, что человек и его мышление представляют случай несколько своеобразной детерминации. Я много об этом думал. И вот моя формула: человек, поскольку он человек, есть такое существо, все внутренние и внешние поступки которого, – то есть мышление и деятельность, детерминированы идеей свободы. Вы понимаете, можно отрицать свободу, но не её идею, идея-то во всяком случае существует, и поскольку она в центре мышления, поскольку она является доминантой, определяющей всю констелляцию мысли, я спокоен: моё мышление, пусть и не моё, пусть в чужих, но я бы сказал, в хороших руках.
– «Слова, слова,слова».
– Вот именно, только интонацию принца по нынешним временам приходится заменять интонацией нищего: слов, слов, слов. Дайте нам только слова, мы согласны, и даю вам слово, мы сделаем из слов, нестоящих слов, настоящую литературу. Это уже нечто. Но вы держите слова под ключом. Вы…
– Мы находимся в состоянии войны. Пока без выстрелов. А на войне, как на войне: слова оттесняются паролями, а между мыслью и речью – цензурные рогатки.
– А не оттого ли проигрываются войны – иногда обеими сторонами вместе – что первыми её жертвами падают слова, право на правду и критику, и жизнь делается безъязыкой и подкомандной. Ведь всё равно мысли, оттеснённые от слов, отступают назад в молчание и делаются задними мыслями: таким образом, идейный тыл делается неблагополучным. С этим следует считаться. И очень. Но этого мало: извилины мозга, как дорожки в саду, заросшем многоветвием мыслей. Если из-за войн, в войны переходящих, мы забросим эти внутричерепные сады, они заглохнут, зарастут сорняком. И благородное искусство силлогизма будет искажено и утратит свой строгий контур. Вместо длинных цепей умозаключений – короткие тычки лбом о факты. Мне вот вспомнилась горестная история горечавки. Не слыхали? Горечавка – это такая скромная в блеклом цветневом уборе травка, обычно затеривающаяся в толпах луговых стеблей; некоторые разновидности её цветут в досенокосные месяцы, другие много позже, но есть и такая разновидность горечавки (о ней-то и речь), которая имеет смелость цвести как раз в сенокосную пору, так что все её попытки пропылиться летучей пыльцой в будущее попадают под лезвия кос. В итоге упрямая трава постепенно исчезает с лугов… чуть было не сказал «российской словесности». Ещё горсть годов, и только старые ботанические атласы будут хранить изображение покойной горечавки. Да, горе тому, кто смеет мыслить в эпоху мыслекоса.
– Видите ли, всё это может быть и очень трогательно, но… О, чёрт, ветром-то как ударило. Казалось бы, откуда бы ему. И вон там заволнило. И гребешки. Уж когда море начинает причёсываться, это значит…
– Да, вот там, из-за спины туча. Давайте облачаться.
Головы собеседников нырнули в треплющиеся под ветром рубахи. Всхлёсты воздуха становились всё сильнее и чаще. Распялы зонтиков пугливо припали к своим тростям, ёжась вдруг сморщившимися пёстрыми шелками. Море, сбросив синь, переодевалось в защитный серо-зелёный цвет и шло, взбеляя валы, на быстро пустеющий пляж. Чьё-то полотенце растерянно билось, точно белый флаг поверх расплясавшихся волн. Двое отошли уже от берега на сотню-другую шагов. Навстречу им ползла чёрным неводом сквозь воздух тень от близящейся тучи.
Читать дальше