Сигизмунд Кржижановский - Разговор двух разговоров

– Ну, эту карту, знаете, вы из рукава, хотя мы и оба голы. Когда я говорил «миросозерцание», я, конечно, укорачивал термину смысл, обрубал ему хвост… но не голову, но, как там вы ни спорьте, солнца – и философические, и вот это, что над нами, – действительно-таки, подешевели. Сами же вы говорили, что жизнь, заставленная отовсюду стенками, убивает в человеке чувство пространства, мира. Но теперь, когда все стены рухнули, мир, в обесстенности и обестенении своём стал видим всем созерцаниям. Любой мирской сход решает теперь не мирское, а мировое, и каждому, если он хочет психически уцелеть, приходится вскарабкиваться почти по отвесным понятиям. О, это поднятие не понятие; только связываясь друг с другом, как это делают альпинисты, только объединившись в единое, коллективное мышление, можно разминуться с бездной. Так мысль, ведя за собою массы, переходит через…

– Не через, а в: в свою противоположность. Конечно, одни и те же буквы и в букваре и в поэме Броунинга, но в букварном своём возрасте, они лишь учатся ходить, в то время, как… одним словом, степь под кротовьими холмиками не требует альпенштоков и гвоздастых подошв. Мысль, превращённая в рукопись и затем в сорокатысячный тираж, остаётся всё-таки мыслью в одном экземпляре. Вы спутали вертикаль с горизонталью и оттого…

– Революция опрокинула пространство, и горизонтали стали вертикалями.

– Надо осторожнее обращаться с аналогиями. Восхождение вверх к точкам, на которые ещё не ступала ничья мысль, всегда сквозь безлюдье и холод логики, – по горизонтальным же дорогам можно целыми армиями в затылок друг к другу. Надо строго разграничивать ассоциирование и мышление, умение открывать новое и способность прятать себе под макушку старое. Конечно, можно бросить в голову чужую мысль, как кусок сахара в стакан, и если она сама не растворяется, кружить и тискать ложечкой, пока не произойдёт полного усвоения. Можно, наконец, организовать подачу идей наподобие света, распределяемого по лампочкам ли, по головам ли из центральной станции. Очень удобно: каждый получает возможность бездумно думать. Можно, наконец, -научно усовершенствовать дело, перевинчивать головы с плеч на плечи. Жаль только, что самые научнейшие усовершенствования при такого рода голововодстве прекратятся и мышление, отщёлкиваемое выключателями, превратится в бессмыслицу.

– Погодите. Из-за ваших образов о мысли я не вижу образа ваших мыслей, а он-то меня единственно сейчас и интересует. Что же, по-вашему, сколько людей, столько знамён. Но ведь это же чушь: кто же будет сражаться, если все будут знаменосцами? Куча миросозерцаний и ни одной идеологии. Вам, конечно, не очень нравится это слово – идеология.

– Нет, отчего же: но только идеология для меня не система мыслей, освобождающая от мышления, а такое идеосочетание, которое право на мысль превращает в долг: мыслить. Современная наука определяет процесс мышления, как торможение рефлексов. Идеология не должна поступать с идеями, как мысль с рефлексами, потому что, если начать тормозить торможение, то…

– То оно переходит в свою противоположность. Этот наш спор я уже усвоил. Но противоположности между горизонталью и вертикалью, пассивным и активным мышлением я себе всё-таки не уясняю.

– Очень просто: мысль, как и растение, стеблится вверх, волею тропизмов и логического взгона. Но можно – растение ли, мысль ли, всё равно -пригнуть к земле, к странице книги, притиснуть колышками или авторитетами и заставить стлаться по противоестественной для них горизонтали. Конечно, любую мысль можно обобществить, рассеменить по миллионам голов, но сущность мысли не в обобществлении, а в обобщении, способности длиннить радиус видения, в умении раскружить кругозор подъёмом по сверх, громоздящемуся на сверх… Одним словом, истина настолько-то стыдлива, чтобы не отдаваться коллективу.

– Ого. Вот мы и договорились до психического атомизма. Особи, немецкие ихи, глубокодумные солипсусы и пустота. Но то, что вам мнится пустотой, на самом деле расплавленный поток, вливающийся в формы, а ваши ихи, так, воздушные пузырьки, захлёстываемые сталеспадом, вспучивающиеся напыщенностью пустот и тем только снижающие качество медленно холодеющего металла. Как это, по пословице: слоны трутся – комаров давят. Комару, сиречь личности, не возбраняется при этом зудеть, но из-за топа слоновьих пят и схватки трубных голосов писк этот попросту не слышен. Личность…

– Не следует переходить на личности с понятием… личности. Прежде всего, плох тот комар, который попадает в тёрку меж слоновьих боков. Он может пробраться, скажем, и под слоновье ухо и прозвенеть, жаля в самое слышание, такое: я не делаю из себя, из, так сказать, мухи слона, но и из слона нельзя сделать мухи. То грубое, перепопуляренное понятие о личности, какое распространяется её врагами и уничижителями, не более как философическая сплетня, и только. Личность, индивидуальность изображается, как нечто отщепенческое, вывихнувшееся из социального организма, противопоставляющее строю коллектива свои настроения, действительности фантазию, одним словом, умеющее придумывать лишь варианты к детской игре: сначала ладонями в переднюю стенку вагона, затем плечом в заднюю и поезд от этого то ускоряет, то замедляет ход. На самом деле, личность не есть нечто вывихнутое из своего вне, наоборот, ей дано вправить мир в мысль. Ведь самое мышление общеобязательно, если только оно само выполняет все свои обязательства перед логикой. Логизирующих много – логика одна. Человек, владеющий общим понятием, не нуждается для его построения в обществе. Его идеям излишни сочеловеческие подпорки. Не сваливайте в голову индивидуума сумбур проблематических суждений и пошлость суждений ассерторических: подлинное «я» берёт себе аподектизмы: оно не мыслит «если я есьм» или «Я семь», – но «я не могу не быть». И дальше: «я мыслю, следовательно, мне принадлежат все мои следовательно». Я не хочу хранить свои логические излишки в сберегательной кассе, я хочу их иметь в своей голове. Я требую, чтобы мне возвратили все, национализированные у меня, шестьдесят четыре модуса силлогизма. До единого. И если мне возразят, что из них логически осуществимо лишь девятнадцать, всё равно, отдайте и остальные, так как без них не осуществится искусство, которое ведь всё из неосуществимых силлогизмов. Мало того, я не хочу, чтобы меня пугали в детстве трубочистом, а в зрелоумии ошибкой, которая придёт и унесёт меня в мешке. Я декларирую право ошибаться. Почему? Потому что достигнуть истины можно лишь доошибавшись до неё. Мышление, мыслящее идею свобода, только называет себя по имени. Что вы на это скажете?