Сигизмунд Кржижановский: Бог умер

Случилось то, что когда-то, чуть ли не в XIX столетии, {{было предсказано одним осмеянным философом}}: _умер Бог_.

В ангельских сонмах уже давно затлело и разгоралось предчувствие недоброго. И в сомкнутом круге серафимов давно шептали, роняя шептание в шелесты крыл, о неизбежном. Но никто не смел взглянуть, пустота зародилась и ширилась, черной ползучей каверной, там, где был Он, развернувший пространства, бросивший в бездны горсти звёзд и планет. Ничто холодило воскрылья, оперённые груди, ползало на беззвучно ступающих чёрных лапах по эллиптическим и круговидным орбитам миров, — но никто не смел взглянуть.

Был херувим, именем Азазиил.

— Хочу видеть, — промолвил он.

— Погибнешь, — зашептали вокруг.

— Как может погубить погибший? — отвечал Азазиил, и, распахнув крылья, глянул.

И раздался вопль Азазиилов: умер Бог! умер Бог!

Ангелы повернули лики к средине средин и узрели там зияющее чёрною ямою Ничто.

— Умер… Умер Ветхий Днями, — пронеслось от сонмов к сонмам, от звезды к звезде, из земель в земли. А херувим Азазиил развёрстыми зеницами вбирал даль: ничего не менялось. Бог умер — и ничего не менялось. Миги кружили вкруг мигов. Всё было, как было. Ни единый луч не дрогнул у звёзд.

Ни одна орбита не разорвала своего эллипса.

И слёзы задрожали в прекрасных очах Азазиила.

Томас Грэхем, шлёпая туфлями, подошёл к книжному шкафу. Потянув за его стеклянную дверцу, он ясно видел, как по скользкой поверхности дверцы поползло и скрылось хорошо знакомое старое бритое морщинистое лицо с чуть прищуренными глазами; за отползшим вбок отражением блестели цветными корешками — книги. Мистер Грэхем повёл глазами по переплётам и не нашёл.

Помнил ясно: зелёный, невысокий корешок, с золотой строкой, опрокинутой на свою начальную букву:?.

В рассеянности, потрогал пальцами шероховатые переплёты у двух-трёх книг: нужный корешок не зазеленел ниоткуда. Доктор Грэхем досадливо потёр ногтем большого пальца переносицу: где бы ему быть.

Доктор Грэхем, престарелый и заслуженный профессор Лондонской Высшей Школы по кафедре «Истории религиозных предрассудков», был большим чудаком и любил, особенно в минуты недоумения и досады, старинную вышедшую из людских обиходов фразеологию, поэтому-то он, проведя ещё раз пальцами по корешкам, пробурчал:

— «Бог знает», куда она девалась.

Но Бог не знал, куда девалась книга мистера Грэхема: даже этого. Он был мёртв.

Мистер Брудж, сидя перед фотометром в круглом малом павильоне Љ 3-а Гринвичской Обсерватории, спешил закончить скучное поверочное вычисление суммы звёздного света в созвездии Скорпиона. Подведя изумрудно-белую? к пересечению нитей внутри рефрактора, он левой рукой повернул закрепляющий винт, а правая быстро нажала стальную пуговку: и тотчас же зашуршал часовой механизм.

Вокруг было тихо. Мистер Брудж притиснулся глазом к окуляру. Щёлкнул зажим: в поле зрения зажглось электрическое пятнышко. Оставалось повернуть раз-другой микрометрический винт… — как вдруг произошло нечто странное: звезда? [1] Звезда? созвездия Скорпиона умерла (погасла) (лат.). потухла. Лампочка горела, а звезда потухла.

Мистер Брудж не растерялся. «Часовой механизм», — подумал он: но вертикально натянутая стальная нить мерно вращала колёсико, с прежним ритмическим шуршанием. Не веря стеклу, Брудж откинулся на спинку кресла и простым глазом посмотрел в чёрный сегмент ночного неба, наклонившегося над круглым раздвижным сводом павильона. «? на месте,? на месте,? тоже,? — нет,» — сказал вслух Брудж, и голос его как-то странно и мёртво прозвучал в пустом павильоне. Придвинул лампочку; всмотрелся в звёздную карту: «?». Странно, — была и нет. Брудж, глянул на часы: отметил на полях карты — «anno 2204.11.11. 9№ 11» Scorpio?/†/ — obiit. Надвинул шляпу, потушил свет. Долго стоял в темноте, пробуя покончить с какой-то мыслью. Вышел, тихо прикрыв за собой дверь: ключ не сразу выдернулся из замка, так как руки мистера Эдуарда Бруджа чуть-чуть дрожали.

Это произошло одновременно, миг в миг, с исчезновением звезды?.

Виктор Ренье, прославленный поэт, работал у зелёного колпачка лампы над поэмой — «Тропинки и орбиты»: из-под пера выпрыгивали буквы. Рифмы звучали остро-созвонно. Мозг укачивало мерным ритмом. Черты длинного лица Ренье заострились и разожглись румянцем. Счастье поэтов — припадочно. Это и был — редкий, но сильный приступ счастья: и вдруг — что за чёрт? — мягкий толчок в мозг, — и всё исчезло, от вещи до вещи, будто свеянное в пустоту.