Иван Киреевский - Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Но отъ чего мы Русскіе, у которыхъ послѣ Наполеона ничего не возстановлялось, кромѣ стѣнъ Москвы, ничто не обращалось изъ новаго въ старое, отъ чего мы такъ увлеклись этою модою? Это можетъ объясниться только тѣмъ, что литературная жизнь наша питается сочувствіемъ не съ нашею жизнію, а съ иноземными гостиными.

Замѣтимъ однако, что этотъ родъ словесности самъ по себѣ, независимо отъ моды, имѣетъ великіе недостатки. Главный изъ нихъ тотъ, что достоинство его зависитъ не столько отъ литературнаго таланта, сколько отъ глубокаго изученія исторіи и отъ вѣрности мѣстныхъ красокъ. Ибо при малѣйшей невѣрности онъ падаетъ ниже всякаго фантастическаго вымысла, который и въ невозможномъ имѣетъ свою внутреннюю правду; между тѣмъ какъ правда романа историческаго только внѣшняя, относительная къ исторіи, оскорбляя которую, онъ оскорбляетъ и умъ, и память, и чувство читателя, и лишается въ глазахъ его всякой цѣны. Успѣхъ дурныхъ романовъ ничего не доказываетъ; онъ свидѣтельствуетъ только, что большинство читателей въ знаніи исторіи было еще ниже сочинителя, и больше ничего.

Въ наше время, когда изданіемъ столькихъ драгоцѣнныхъ и неизвѣстныхъ прежде памятниковъ старины распространился новый свѣтъ на нашу прошедшую жизнь, и возбудилось къ ней общее вниманіе, общая любовь мыслящихъ людей, историческій романъ могъ бы имѣть новый существенный смыслъ; но за то требуетъ и новыхъ труднѣйшихъ условій.

Кромѣ того, что мы теперь, познакомившись болѣе съ предметомъ, сдѣлались взыскательнѣе въ вѣрности его изображенія; кромѣ того, что эта взыскательность требуетъ отъ автора болѣе глубокаго изученія не только составленныхъ исторій, но и самыхъ памятниковъ нашей древности; кромѣ того, что такое глубокое изученіе уже не можетъ совершиться между дѣломъ, но должно быть предметомъ постоянной, пожизненной, трудной работы и сухихъ, неусыпныхъ розысканій; кромѣ того, что это такими усиліями доставшееся изученіе предмета должно быть одушевлено вѣрностью взгляда и искусствомъ живаго представленія; кромѣ всего этого, надобно прибавить еще и то, что самое это изученіе всѣхъ подробностей исторіи необходимо должно ограничить право изобрѣтенія и вымысла, и что тѣ вольности фантазіи, которыя могли быть даже достоинствомъ романа при полузнаніи предмета, становятся, при болѣе короткомъ съ нимъ знакомствѣ, уже не достоинствами, но недостатками, оскорбляющими внутреннее чувство читателя.

Отъ того мы думаемъ, что если историческій романъ у насъ долженъ явиться въ новомъ видѣ, то для этого, вѣроятно, долженъ родиться особый геній, и что до тѣхъ поръ всѣ произведенія этого рода непремѣнно будутъ ниже того, что авторъ ихъ могъ бы создать во всякой другой литературной сферѣ.

Основываясь на этихъ соображеніяхъ, мы думаемъ, что почтенная сочинительница прилагаемаго отрывка, обладающая столь замѣчательнымъ талантомъ, не почтетъ насъ за безвкусныхъ варваровъ, не умѣющихъ цѣнить ея блестящихъ литературныхъ достоинствъ, если мы прибавимъ къ сказанному, что удовольствіе, которое доставило намъ чтеніе этого отрывка, исполненнаго многихъ красотъ, было испытано нами не безъ примѣси нѣкотораго сожалѣнія къ избранному ею предмету, который самъ по себѣ составляетъ самую яркую, самую глубокую, самую многозначительную и самую великую минуту во всей прошедшей жизни нашей. Здѣсь малѣйшая невѣрность является уже тяжелымъ диссонансомъ, малѣйшее приложеніе къ правдѣ измѣняетъ ея смыслъ, какъ прибавленіе всякаго новаго украшенія къ изображенію древней надписи, еще не до конца разгаданной, портитъ, не украшая.

Ночь застала веселую кавалькаду въ двухъ верстахъ отъ Царицына. Невольно измѣнили они быстрый бѣгъ лошадей своихъ на медленный шагъ, когда передъ ними открылись огромные пруды — краснорѣчивый памятникъ мудраго правленія Годунова. Шумные разговоры умолкли, и тихія мысли сами собой пошли разгадывать прошлую жизнь отечества.

Между тѣмъ взошелъ мѣсяцъ. Онъ освѣтилъ неровную, узкую дорогу, открылъ дальнія поля и рощи, и отразился въ спокойныхъ водахъ. Ночь была тихая; на небѣ ни одной тучи и всѣ звѣзды.

Владиміръ первый прервалъ молчанье. „Мнѣ пришла мысль, — сказалъ онъ — представить Борисово царствованіе въ романѣ. Нѣтъ ничего загадочнѣе Русскаго народа въ это время. Не всѣ же кланялись восходящему солнцу. Представьте же себѣ человѣка, который равно ненавидитъ Годунова, какъ цареубійцу-похитителя, и Гришку, какъ самозванца; къ чему привяжетъ онъ слово: отечество ? Мнѣ кажется, здѣсь въ первый разъ Русскій задумался объ Россіи. Къ тому же голодъ, чума, безплодныя войны, безпрестанныя возстанія народа и всѣ бѣдствія того времени должны были невольно связать умы въ одно общее стремленіе; и этимъ только объясняется послѣ возможность успѣховъ Минина и Пожарскаго. Пруды эти, гдѣ работали тысячи, собранныя со всѣхъ концовъ государства, вѣроятно, также не мало помогли мыслямъ перебродить въ народѣ. Но для романа я избралъ бы человѣка неназваннаго исторіею, воспитаннаго при дворѣ Грознаго во всѣхъ предразсудкахъ того времени, и старался бы показать: кàкъ сила обстоятельствъ постепенно раскрывала въ немъ понятіе лучшаго, покуда наконецъ Польское копье не положило его подъ стѣной освобожденнаго Кремля”.