Руслан Киреев - Четвёртая осень

"Вам кажется,- сказал я Вальде,- вы избавились от страха? Ничего подобного! Вы спасовали перед ним". С этими словами я вышел вон, на свежий воздух, и больше, знаю, нога моя не ступит сюда.

Горят окна. Запах осенних цветов доносится из палисадничков. Их разбивают жители первых этажей под своими окнами. Асфальт сух, а в этих клочках земли сохранился сырой дух позавчерашнего ливня. Два часа поливал город. С громом, с молниями - ну, прямо май месяц... Ты наверняка потребовала бы закрыть окно: грозы ты боялась панически. Ужас, помню, изобразился на твоем лице, когда увидела в руке у Щукина мокрый зонтик. Франтовский зонтик-тросточку, что с тихим хлопком раскрывался от нажатия кнопки. "Никогда... Никогда, если гроза..." - и втянула голову в плечи, так шарахнуло.

Выходит, боялась за него. Но примерно в это же время, две или три недели спустя, загнала его своим насмешливым замечанием в разъяренное море.

Я встал. Между гигантских валов с белыми барашками то появлялась, то исчезала, поблескивая на солнце, черная головка. К сумке протянула ты руку, на ощупь открыла и, достав, надела очки, чего среди бела дня не делала никогда. Даже в кино ждала, пока потушат свет. А тут - надела.

У нас откровенный разговор, Екатерина. Я ничего не утаиваю от тебя и ничуть себя не приукрашиваю. Словом, я должен... я обязан тебе сказать вот что. В тот летний день на малолюдном из-за шторма виттинском пляже, когда ярко светило солнце и - хоть бы какой ветерок, а море точно сбесилось,- в этот день, стоя в двух шагах от тебя в широченных трусах на белом пузе, я тебя ненавидел. "Гадючка! - подумал, а может, и вслух произнес.- Экая ж гадючка!" Как никогда, понимал в эту минуту всю трудность жизни с тобой. Понимал, до чего ж непросто с тобой мужчине.

Не это ли и испугало Вальду? Струсил, малодушно не пустил тебя в свое убежище. За стенами бойлерной оставил...

Не умышленно, нет. Скорей всего, не догадывался, что заставляло тебя ходить к нему - в любую погоду, раз даже в грозу. Да, в грозу!

Домой вернулась во втором часу ночи. Мы не спали. "Кто-то у нее есть",- проговорила твоя мать. "Естественно,- ответил я с раздражением.Она молодая женщина". И во мне ведь жила тревога за тебя, но я гнал ее прочь, а мать взяла да сказала.

Чутко вслушивались в темноте, как позваниваешь на кухне посудой (не в ресторане, значит, была!), как открываешь и закрываешь кран. И в голову не приходило, сколь несущественно все это: есть ли у тебя кто, нет ли, во сколько приходишь и кто твои неведомые друзья! Главное: дома, живая... Мы и не подозревали, какими счастливыми были в ту ночь. Я понял это лишь семь или восемь месяцев спустя, в ночь новогоднюю, под обступивший нас праздничный галдеж, сквозь который я тревожно прислушивался к неровному дыханию твоей матери.

Ты не встречала с нами предыдущий Новый год. Ушла, не объясняя, что за компания у тебя. Да мы и не спрашивали. Но я знаю, с кем была ты, когда наступил этот твой последний год. Я прямо спросил: "Вы дежурили в ночь под Новый год?" - и по тому, как после секундного раздумья - все-таки это был уже сентябрь - забеспокоились его светлые глаза, угадал ответ.

"А может, это не ее похоронили?"

Немигающими глазами смотрела твоя мать куда-то в угол, поверх пустого стола, в полированной поверхности которого размазанно блестело все еще яркое сентябрьское солнце. Я вошел без единого звука - вдруг, надеялся, заснула,- но она почувствовала мое присутствие и медленно повернула голову. Осмысленный взгляд ее перемещался вместе со мной, а лицо оставалось неподвижным. Я заставил себя улыбнуться. "Ты хотела отдохнуть..." И вот тут-то она произнесла в пустой и такой огромной без тебя квартире слова, от которых кровь заледенела в жилах: "А может, это не ее похоронили?"

Жутко сделалось мне. Никогда в жизни не было мне так жутко. Даже когда Лобиков сказал... Растравленный его намеками и умалчиваниями, всем этим подготовленным танцем, безукориз-ненность которого не прощу ему никогда, я просипел яростно: "Да говори же ты!" И чуть ли не за грудки схватил его.

Он сказал. Но и тогда не было так жутко.

Признаться тебе? Вопреки всему, у меня до сих пор теплится надежда, что произошел несчастный случай. Дикий по своей беспардонности несчастный случай. Записка? Но вдруг ты написала ее уже в бреду, уже наполовину угорев, в похожем на опьянение дурмане?

Не удержавшись, поделился с Соней своей безумной версией. Она вязала, но руки ее замерли, едва я начал, и теперь она сидела не шевелясь. Я ждал... Беспомощным, как ребенок, чувствовал себя. И в то же время во мне притаилась агрессивность: стоило ей сказать что-либо не так, и я б взорвался. А что значит так - понятия не имею.