О'Санчес: Лук и подпись на пергаменте

На втором периоде службы, где-то ближе к году, Лук морально подустал и крепко призадумался об отпуске. Исправной службой в полку и примерным исполнением возложенных на тебя обязанностей отпуск не выколотить, нет, впрочем, Лук никогда и не пытался этого сделать. Ему хотелось, чтобы вот так сразу: на фоне серых безрадостных будней — ЧП, общая растерянность, подвиг с его стороны и прижизненный хэппи-енд: отпуск десять суток, не считая дороги. А пока, в ожидании оказии для подвига — тихо кантоваться в общей массе, никуда не высовываясь. Серега Калюжный, его хороший приятель-однопризывник, начинал карьеру солдата совсем иначе: первые полгода он будет служить не за страх, а за совесть, рассуждал про себя и вслух Калюжный, с достоинством и честью, так, чтобы все его непосредственные и прямые командиры заметили и оценили славного воина, можно даже без особых наград, а вот летом — летом он поедет и сдаст экзамены в заветное офицерское училище. Успешно сдаст, подкрепленный полученными боевыми навыками и превосходными характеристиками с места службы! Теперь и он мечтал о дембеле, об отпуске, об увольнительных в компании с нетрезвыми девицами… Да мало ли о чем может мечтать воин срочной службы, изнутри хлебнувший солдатской романтики… Но только не о карьере строевого офицера, о, нет! В январе, оттрубив всего-навсего девять месяцев из двадцати четырех, Калюжный уже твердо решил, что поедет на экзамены, с тем, чтобы не поступить, просто проветриться, откосить месяцок от солдатского бытия, но к марту и от этого отказался, напуганный рассказами знающих сослуживцев о том, как таких хитропопых за уши подтягивают до положительного результата — и в курсантскую неволю на пять лет. А потом опять в войска — и уже на двадцать пять: "Родину защищать я готов, но так ее не защищают, это сплошное хамство и тупость".

Бывали в полку, и не сказать чтобы редко, усердные солдаты, "колотилы", для которых похвала начальства слаще ордена, а нахмуренные брови какого-нибудь командира узла связи — страшнее презрения товарищей. Но и они, угождая, не любили свою солдатскую участь и тосковали, в ожидании дембельского приказа. Как при этом пополнялись ряды прапорщиков и старшин сверхсрочников — одному богу известно, однако в те советские времена, в отличие от нынешних, Бог для армии не полагался.

Лук также был атеист, и формально, и по убеждению, математический склад ума подсказывал ему, что молиться или на подвиг рассчитывать не стоит, вероятность мала, а в отпуск между тем очень желалось. И тут ему, распаленному всякими интересными мечтами, юношеским нетерпением и грядущей весной, побрезжился счастливый фант и показался весьма остроумным…

Началось все с выборов. Выборы! Выборы в чего-то там Верховный Совет, всенародные, тайные, прямые и вообще… А Лука, хорошо продвинутого во всем, кроме основной специальности, а именно в знании уставов, во владении лопатой и в особенности в политподготовке, назначили членом полковой избирательной комиссии.

Эта честь показалась ему слегка обременительной: в день выборов все свободные от нарядов солдаты отдыхают, спят вволю, ибо в день выборов не действует команда "Подъем!", а члены избирательной комиссии, из числа воинов срочной службы, напротив — с самого рассвета суетятся возле избирательных урн, дабы без сучка и задоринки обеспечить личному составу полка отправление политических надобностей. В помещении для голосования руководил всем замполит третьего кабельного батальона майор Андриященко.

— Лук.

— Я, товарищ майор!

— Дуй в казарму, к себе, в первый батальон, и присмотри там… Помоги товарищам проснуться: семь часов уже, до восьми мы обязаны проголосовать в полном объеме. Бегом…

Вот и поспали, называется… Интересно, размышлял Лук, как это я буду помогать проснуться дедам? Да и позора не оберешься от такого усердия. Не буду, и без меня найдутся помощники из числа товарищей офицеров… Лук угадал: по казарменному динамику эстрада во все горло славила юный октябрь и молодого Ленина, но самые упорные из солдат все равно пытались реализовать свое право на предвыборный сон, дарованное им советской демократией, поэтому офицеры узла ходили вдоль коек и ласково сдергивали одеяла: "Вставай, вставай, Кесель, ну что ты, в самом деле… Чтобы, мать и перемать, в шинель — и голосовать, потом зубы почистишь"… "Некрасов, я не понимаю: ты дед, или Мамулин дед? Помоги молодому воину придти в себя и вместе с тобой быстро-быстро проголосовать…"