Федор Кнорре - Мать

Ему протянули сверху руки, и он сделал попытку подняться, но тотчас, покраснев от усилия, неловко спрыгнул обратно.

- Скажите, а там много написано?

- Всего несколько слов, - высовываясь из люка, ответил однорукий.

Преподаватель протянул записную книжку с тонким карандашиком.

- Может быть, вы сами сумеете списать?

Человек, сидевший около люка, на броне, передал книжку однорукому.

Толпа молча ждала. В сумерках на площади сквозь пробоину светил упершийся теперь неподвижно в одно место фонарик.

Наконец однорукий снова высунулся и отдал рабочему книжку, объявив, что больше разобрать ничего невозможно: дальше все обгорело.

- Можно что-нибудь понять? - слезая на землю, спросил он у преподавателя лицея. - Это там написано прямо на стенке химическим карандашом. Я все точно срисовал.

Преподаватель лицея надел пенсне, приблизил книжку к самым глазам, потом огляделся кругом, нервно откашлялся и сказал:

- Тут написано следующее: "...русские танкисты умирают..." - и дальше уже нельзя разобрать ничего, кроме слова "Александр". Это - имя, но также, может быть, незаконченная фамилия.

Он снял пенсне, растерянно моргая, вынул носовой платок и стал сморкаться.

Из задних рядов стали просить, чтоб он прочел еще раз, погромче.

И старый учитель прочел те же слова, но совсем по-другому. Он был преподаватель языков - новых и древних. И, сам не зная почему, он прочел эту надпись, сделанную чернильным карандашом на куске брони, тем звучным, немного тягучим и размеренным голосом, каким читал всегда ученикам строфы "Илиады". А "Илиада" для него была высшим проявлением человеческого духа на свете. Только когда он произносил последнее слово, голос у него дрогнул от волнения, чего с ним никогда не случалось, когда он декламировал "Илиаду".

- Дайте это нам, - сказал рабочий в вельветовой куртке, протягивая руку к записной книжке.

Тщедушный учитель сверкнул глазами:

- Ни за что! - Он повернулся и пошел сквозь расступающуюся толпу, прижимая книжку к груди. Вся толпа в молчании, прерываемом вздохами женщин, стояла с обнаженными головами перед мертвым танком, как перед священным памятником.

На следующее утро фашистский наместник, приехавший полюбоваться тем, какое впечатление произвел на жителей выставленный на площади танк, стал свидетелем необыкновенного зрелища, весть о котором через несколько дней радио разнесло по всему миру: разбитый советский танк, выставленный на площади города, жители засыпали цветами так, что не стало видно его рваных стальных ран и обожженных бортов.

И этот день в летописях города был отмечен как начало народного движения сопротивления фашистам.

Такова была история, происшедшая в 1942 году в Ло, история, которую только в общих чертах знала Мария Федоровна. Закончив рассказ, она помолчала, вздохнула и добавила:

- Танк, конечно, фашисты поспешили убрать после такого приема. Но вот в письме оттуда мне пишут, что с тех пор каждый год в этой нише - видите, она на открытке отмечена красным крестиком - в годовщину события снова появляются цветы.

Послезавтра как раз будет опять годовщина. И жители попросили меня к ним приехать в этот день. Да, удалось установить, кто был командиром танка: сержант Александров. Я ведь вам, кажется, не назвала свою фамилию? Александрова Мария Федоровна. Это был мой сын, младший, Саша.

Она произносила это имя без горечи, со спокойной, тихой нежностью.

- Сейчас многие матери в этом городе помогают собирать подписи за мир, и вот они зовут меня к себе, потому что очень многие помнят все, что было, когда у них на площади появился Сашин танк, и они пишут, что хотят в эти дни увидеть у себя его мать, русскую мать, которая, это они так пишут вот тут в письме... которая отдала... да, они знают, что у меня трое сыновей погибло... Как же мне было отказаться? Вот я и поехала...

Мария Федоровна замолчала.

Усатый чех, потирая подбородок, сурово хмурился, упрямо глядя в пол.

Молодая чешка, машинально поглаживая ушастую лошадиную головку, с тоской проговорила:

- Боже мой, трое?

- Да, все трое, - медленно наклонила голову мать, - Саша... Виктор погиб в бою под Варшавой, третий, Сережа, - в Берлине, в день конца войны.

- Какое горе! - сказала почти шепотом молодая женщина.

- Что ж делать... У многих, многих матерей у нас и в других странах вырастут счастливые дети, потому что погибли мои сыновья...

- Любая мать мира могла бы только гордиться такими сыновьями, - сказал чех. - Герои! Воины!