Федор Кнорре - Мать

- Я могу вам объяснить, если интересно, как это получилось, что я туда еду, - сказала Мария Федоровна.

История письма и фотографии, присланных из далекого городка Ло в приволжский районный город, была известна даже ей самой только отчасти, далеко не полностью.

История же эта такова.

Ло стоит на франко-бельгийской границе. Городок не только что старый, а, можно сказать, старинный. Древний собор, украшенный каменными статуями величавых святых и фигурами бесов; площадь Ратуши, где некогда сжигали еретиков. Городские стены со следами ядер времен религиозных войн. А на окраине завод оптических приборов, консервная и текстильная фабрики.

Многие годы прошли с тех пор, как потухли на площади последние костры с обугленными телами еретиков. Давным-давно упали последние ядра кровавых религиозных войн.

Медленно прополз над городом долгий кошмар империалистической войны 1914 года, и шаткий Версальский мир воцарился над истощенной, изрытой окопами, обожженной ядовитыми газами Европой.

Как в тысяче других городов, жители Ло восторженно приветствовали мир. Как в тысяче других городов, жители Ло с отвращением думали о бойне. Вернее, они вообще старались больше о ней не думать, и от этого им казалось, что войны не может быть...

Потом, когда война все-таки началась, они себя утешали тем, что это очень далеко, в какой-то там Абиссинии, где даже и цвет кожи у людей совсем другой, чем у европейцев. Потом война шла уже в Испании, фашисты силой захватили Чехословакию... Война была уже у порога. И тут многие люди, слишком долго полагавшие, что "все как-нибудь само обойдется", разом поверили, что все равно война неизбежна и ничто не в силах ее остановить, и, опустив руки, покорно ждали неизбежного.

И тогда война пришла. Рухнула от фашистской бомбы башня старинного собора, и на площади, усыпанной осколками разноцветных стекол средневековых витражей, у перевернутых тележек с цветной капустой и артишоками лежали убитые дети и женщины с сумками для продуктов в руках. И это были француженки и бельгийки, и лица у них были белые, а не черные, как у абиссинок, и было уже это в самом центре старой Европы, а не в далекой Африке.

Вслед за бомбежкой под рев танков и вой мин надвигался фашизм. Народ, не любивший войны, но еще больше ненавидевший фашизм, протянул руки, чтобы схватиться за оружие и попытаться отстоять свою независимость, но было уже поздно. Высокомерные генералы европейских армий, сверкая золотыми галунами, в воинственных кепи, фуражках, беретах, украшенных орлами и львами своих национальных гербов, поспешно сдавали в плен гитлеровцам своих взбешенных, ничего не понимающих солдат, пушки и танки с нерасстрелянным боезапасом.

Эти танки и пушки захватчики клеймили черными хвостатыми крестами, ставили новые номера и грузили в эшелоны, мчавшиеся на Восточный фронт.

На людей нельзя было навести через трафарет новый номер и свастику и после этого быть уверенным, что они станут послушными рабами.

Но кое-что и с человеком можно сделать. Его можно сперва запугать, потом как-нибудь запутать и обмануть, и если это делать долго и систематически, то можно многого добиться, хотя это вовсе не такая легкая работа, как кажется. Главное же - нужно лишить людей надежды. Надежды на освобождение, на победу, на мир. Ведь человек не становится рабом, когда на него наденут цепь. Рабом он становится только тогда, когда перестает надеяться и бороться.

А до тех пор, пока Советская Армия единственная во всем мире продолжала сражаться с фашизмом, надежда никак не хотела угасать в сердцах людей.

Жителям Ло твердили каждый день, что надеяться больше не на что: русские разбиты навсегда, они никогда, никогда не придут освобождать другие народы. И многие люди начинали терять последнюю надежду и, может быть, потеряли бы ее совсем, если бы несколько слов правды, торопливо нацарапанных на обрывке листовки, не перевешивали иной раз целых тонн испачканной черной газетной ложью типографской бумаги.

Тогда-то один хитроумный высший фашистский чиновник придумал кое-что.

Он сказал:

- Они не верят нашим газетам. Они не верят документам. Они не верят нашим фотографиям. Отлично, мы покажем им нечто такое, что заставит их поверить.

Шел 1942 год, весна. Была суббота, наступал вечер, и на улицах народу было больше обычного.

Уныло звякал колокол собора. Рабочие оптического завода, отработавшие смену, угрюмо поднимали вверх руки у ворот, где двое фашистских сыщиков ощупывали их карманы, прежде чем выпустить с завода на улицу.