Федор Кнорре - Одна жизнь

- Зовут, - неохотно согласился Осип Евсеевич, которому не нравился весь этот разговор.

- Наверное, за мой грубый язык. Возможно, и за красоту мою тоже... Она усмехнулась так, что дрогнули ее широкие толстые плечи. - Вам тут объяснили уже, как вы пели? - Она оглянулась на Осипа Евсеевича и махнула рукой: - Конечно нет. Мужики стесняются. А я скажу. Это черт знает, как вы поете. От такого пения затягиваются раны. Ведь у многих самые больные раны вовсе не под повязками, а вот где! - она ткнула себя в грудь. - А вы все равно что промыли их сейчас и свежие повязки наложили. Мужики этого не понимают, а я вам точно говорю, поверьте.

- Мужики понимают, - сдержанно заметил Осип Евсеевич.

Петр Первый раздраженно обернулась к нему:

- Мы всё с вами понимаем, а концерт устроили в первом этаже, во втором лучше бы уж вовсе ничего не слыхали, а то им кое-что доносилось, они волновались, вслушивались и толком ничего не слышали. А теперь, естественно, бесятся. Только раздразнили. Догадаться бы разбить концерт на две части, чтобы каждому этажу досталось понемножку одинаково... Душенька, вы не могли бы спеть еще чуточку для второго этажа, там у нас много самых тяжелых, которые не встают. Вы полежите, отдохните полчасика, это ничего.

- Ну конечно, - испуганно бормотала Истомина. - Я постараюсь, попробую...

- Нет, - сказал Осип Евсеевич. - Нельзя.

- Это почему же?

- Нельзя. Елене Федоровне петь больше нельзя. Понятно?

- Неужели правда? Это ужасно, - сказала Петр Первый. - Конечно, я понимаю... Хватило бы у нас, дураков, сообразительности с самого начала.

- Что вы на меня смотрите? - вдруг в первый раз за все время, теряя терпение, крикнул Осип Евсеевич. - Вы-то понимаете, что если я говорю нельзя, то я все понимаю про второй этаж не хуже вас, и все-таки я повторяю: не-льзя!

- Да, - сказала Петр Первый. - Раз он говорит, - значит, правда нельзя. Ну что ж, бывает.

- Дадим человеку отдохнуть, - сказал Осип Евсеевич, и они вдвоем с Петром Первым вышли.

Истомина с облегчением закрыла глаза. В тишине опять стал слышен далекий гул и ворчание со стороны фронта. Кто-то, мягко ступая, ходил по комнате.

Она почувствовала, что ее осторожно укрывают одеялом, и, чуть приподняв слипающиеся ресницы, увидела наклонившуюся к ней Зою.

- Вы спите, спите, я тихонько. - Она расправила у нее в ногах одеяло и, застенчиво отворачиваясь, проговорила: - Как вы так поете, а? И слова хорошие. Девушки просят их списать.

- Слова?

- Те вот, что летчик наш все просил. Ваня-летчик Барсуков.

- "Для берегов..."?

- Вот-вот... А вы поспите, врач сказал, вам нельзя двигаться.

Она отошла от диванчика и остановилась посреди комнаты, прислушиваясь. Где-то вдалеке, глухо, точно под землей, бухнуло раз, другой, в третий ударило поближе и вдруг так сильно, что будто ожили, тревожно задребезжали стекла, потом еще ударило, уже послабей, и только торопливо били и били зенитки и тоже оборвались разом, как отрезали.

В парке, окружавшем госпиталь, стояли легкие сумерки, и прямо над головой, между деревьев, белесо светлело летнее небо.

Изнывая от волнения ожидания, Кастровский, не находя себе места, топтался под навесом колоннады у подъезда, не спуская глаз с дверей. Он уже умолил Осипа Евсеевича поговорить, он пытался запугать Петра Первого ответственностью перед Великим Искусством и председателем исполкома, и теперь не то что ждал, а сгорал, обмирал, задыхаясь от ожидания.

Вещи - чемодан и саквояжи - лежали у колонны, и, проходя мимо, он каждый раз нервно притрагивался к ним влажной от лихорадки ожидания рукой, точно уговаривая их спокойно подождать.

В нескольких шагах от вещей, сгорбившись на приступочке, сидит Василий Кузьмич и тоже все смотрит на дверь, ожидая, когда выйдет Истомина. Письма все еще у него за пазухой. В вестибюль Кастровский его просто не пустил, умолил подождать, шипел, пугал, что он "все испортит". Если бы Василию Кузьмичу сейчас немножко побольше сил, он, конечно, настоял бы на своем, вошел бы и передал письма. И без осуждения, так, между прочим, как будто даже равнодушно спросил бы: "А как же "Евгений Онегин"?.." Так спросил бы, чтоб не обидеть и чтобы все-таки чувствовалась горечь, какая переполняет сейчас его сердце, отупевшее от усталости...

Кастровский, проходя мимо него, что-то бормочет, окидывая его рассеянным, недобрым взглядом. Ему мешает Василий Кузьмич, он еле сдерживает раздражение, но тут же забывает и опять думает о своем.

Они же врачи. Они умеют как-то там воздействовать и уговорить. Вот-вот подадут машины, они проедут парком, очутятся на аэродроме, и потом взлетит самолет, это всегда немножко страшно, но потом привыкаешь, хотя, правда, совершенно непонятно, почему он висит в воздухе и не падает, когда он весь железный и тяжелый, - и потом, через считанное число часов, эти же колеса самолета вдруг покатятся по сухой горячей траве другого поля, в Ташкенте. И когда она ступит на эту добрую землю, где веет блаженным зноем, миром и тишиной, она скажет: "Все это сделали вы, Алеша, я никогда не забуду! Вы меня спасли!.."