Илья Кочергин: Рекламные дни

Холостые и обремененные семьей, активные, сокращенные или не нашедшие работу, здоровые молодые парни по взмаху руки своего дирижера каждое утро изо всех сил кричат. Это не ура, не банзай, не юххе, это просто А-а-а в сорок глоток, но этот общий ежедневный крик объединяет их в коллектив, в парней из этого офиса, в Австралийскую оптовую компанию, которая на самом деле называется "Русский успех" и не имеет к Австралии никакого отношения. Объединяет, потому что они в этот день не должны принадлежать к тому большинству, которое населяет город. Они не говно.

Всё, все в поле! (в смысле на улицы города).

Дорожные рабочие в желтых жилетах, секретарши с ногтями, ниишники, молодые усталые бизнесмены, продавщицы, перекачанные пиджаки с расплющенными носами, рты с трудом вникающих колхозников - и вдруг неожиданно, очень редко, слишком редко, не чаще раза в неделю - беззлобно и почти не глядя скажут: Иди на хер. Даже обиды не возникает, просто как бы выпадаешь из созданной тобой реальности, чувствуешь усталые ноги, и пропадает почти что непритворная улыбка.

Обиды никогда не было, удивление было, даже интерес - как это так? Зуб у него, что ли, болит, жена ушла или это попался какой-то удивительный человек, живущий не по законам своего общества? Антисоциальный тип, выходящий за рамки, опасный, я бы даже сказал, для общества. И после такого хотелось домой, спать, уехать куда-нибудь.

Входную дверь в свою квартиру я не запираю на ночь. Это началось после того, как ушла жена. Красть нечего, кроме костюма и пустых бутылок, но ночью может прийти Аська. Может ускользнуть из дома и ткнуться в соседнюю (мою) квартиру. Ускользнуть условно, поскольку ее свекр и свекровь бдительны в силу преклонного возраста. Они все равно будят спящего Витьку, и он уже решает прийти и увести за руку свою жену или спать дальше, потому что трудно делать какое-либо усилие в нашем спальном, усталом районе в середине ночи. Мы с ним ровесники, и мне тоже трудно делать усилие, но я разлепляю глаза от ее шепота и прикосновений. Аська перекрашивает волосы несколько раз в неделю. Она ходит дома на шпильках и никогда не жалуется на жизнь. Она, Аська, может прийти в своей обычной одежде, а может и в белом платье, сшитом накануне, - целыми днями сидит дома. Зачем она так старалась над этим платьем? Она безжалостно мнет его и пачкает в моей грязной квартире. Это платье навевает тоску.

Она сказала, что сегодня не получится, и я запер дверь. И в три ночи пошел ее открывать. Стоит под лампочкой в ночной рубашке и трясется.

Витька запер дверь нашей комнаты, входную тоже запер, ключи положил в карман рубахи и уснул в ней, лежа на животе. Я сбежала через окно. (У нас первый этаж.) Он и одежду мою спрятал. Она редко говорит таким голосом, обычно делает голос нарочито грубоватым и лихо курит. Она еще и подшучивает всегда надо мной, над Витькой и даже над собой. Сегодня я не могла там оставаться, что-то тяжело очень стало. Я уеду, наверное, обратно, больше не могу в Москве, - и вдруг взглядывает на меня и смеется - я стою в нерасстегнутом спальном мешке и качаюсь. - Как же ты до двери дошел? - Я припрыгал.

Она опять курит, говорит своим обычным голосом и подшучивает. Нашла к кому сбегать через окошко. Мы с ней лежим рядом, стряхиваем пепел в бутылку и разговариваем - сегодня я буду для нее хотя бы подружкой, с которой можно поболтать, на большее не способен. Через два часа проснулся Витя и звонит в дверь. Нет, видно, будет звонить до упора, значит, разозлился. Открываю, он берет Аську за руку и ведет домой.

У выхода Ася вырывается, и мы втроем стоим на пороге и смотрим друг на друга. Витька ловит ее руку медленными движениями и промахивается, а я жду, когда можно будет закрыть дверь. Аська глядит то на меня, то на него, а потом начинает плакать. Первый раз вижу ее в слезах. Потом Витька наконец ее уводит.

У меня на письменном столе под разбитым стеклом лежит отцовская фотография, которую я положил туда еще в школе, - четверо веселых молодых мужиков с ружьями, без рубах, держат за ноги небольшого убитого оленя. Среди них и отец. Яркое солнце, сильные руки держат оленя за ноги, высокие сапоги завернуты и улыбки. Такие фото можно оставлять сыновьям, такие фото могут сделать их судьбу.

Я уехал. Стал инструктором и неожиданно все бросил. Купил билеты и - в поезд. Выехал в дождь, - говорят, путь легкий будет. До Тюмени, правда, ехать было трудновато, но я держался, не покупал даже пива. В Тюмени сели сменившиеся с вахты буровики, и я получил в руки прямо на мою верхнюю боковую полкружки водки. Спросили только, как зовут. Буду ли пить, не спрашивали, дали кружку ласковым, товарищеским движением.