Захар Прилепин - Грех

Мы быстро сдружились, не знаю, к чему я был ему нужен. А он меня не тяготил, не раздражал и даже радовал порой. Он любил говорить, я был не прочь слушать. С ним постоянно происходили какие-то чудеса - он вечно засыпал в подъездах, ночных электричках и скверах пьяный и просыпался ограбленный, или избитый, или в стенах вытрезвителя, тоже, впрочем, ограбленный. Он обладал мягким и вполне тактичным чувством юмора. Иногда его раздумья о жизни выливались в красочные афоризмы. Трезвый, он передвигался быстро, но на недалекие расстояния - скажем, до курилки, много курил, любил просторные рубашки, башмаки носил исключительно пыльные и всегда со шнурками. Я обращался к нему нежно: Алеша. Ему было чуть за тридцать, он закончил Литературный институт и служил в армии, где его немыслимым для меня образом не убили. Наша работа была не трудна. Мы стали пополнением в одной из тех никчемных контор, которых стало так много в наши странные времена. Они рождались и вымирали почти безболезненно, иногда, впрочем, оставляя без зарплат зазевавшихся работников, не почувствовавших приближающегося краха. Вечерами, под конец рабочего дня, он тихо подходил ко мне и, наклонившись, говорил шепотом: - Что-то грустно на душе, Захар. Не выпить ли нам водки? Мы выбредали с работы, уже чувствуя ласковый мандраж скорого алкогольного опьянения, и оттого начинали разговаривать громче, радуясь пустякам. Почти всегда говорил он, я только вставлял реплики, не больше десятка слов подряд; и если сказанное мной смешило его - отчего-то радовался. Я не просил многого от нашего приятельства, я привык довольствоваться тем, что есть. Приближаясь к ларьку, Алеша начинал разговаривать тише: словно боялся, что его застанут за покупкой водки. Если я, по примеру Алеши, не унимался у ларька, продолжая дурить, он пшикал на меня. Я замолкал, веселясь внутренне. У меня есть странная привычка иногда слушаться хороших, добрых, слабых людей. Мы скидывались на покупку, чаще всего поровну - однако Алеша ни разу не доверил мне что-то купить, отбирал купюру и оттеснял от окошка ларька с таким видом, что, если он не сделает все сам, я непременно спутаюсь и приобрету коробку леденцов. Он брал бутылку спиртного, густо-желтый пузырь лимонада и два пластиковых стаканчика. Никакой закуски Алеша не признавал. Впоследствии - так думал он - оставшиеся деньги наверняка пригодятся, когда все будет выпито, и этого конечно же покажется мало. Мы уходили в тихий, запущенный дворик. В уголке дворика стояла лавочка - по правую руку от нее кривился барачный, старый, желтый дом, по левую - ряд вечно сырых, прогнивших сараев, куда мы, вконец упившись, ходили сливать мочу. Подходя к лавочке, он говорил с облегчением: “Ну вот…” В том смысле что - все получилось, несмотря на мое нелепое шумное поведение и надоедливые советы купить хоть чего-нибудь пожевать. Водку он всегда убирал в свою сумку, разливая, когда считал нужным. Мы сбрасывали с лавочки сор, стелили себе газетки, что-то негромко острили. Шутки уже звучали в ином регистре: притихшая гортань словно приберегала себя для скорого ожога и не бурлила шумно и весело. Закуривали, некоторое время сидели молча, разглядывая дым. Потом Алеша разливал водку, я сидел, склонив голову, наблюдая за мягким течением светлой жидкости. После первой рюмки он начинал кашлять, и кашлял долго, с видом необыкновенного отвращения. Я жевал черенок опавшего листка, незлобно ругая себя за то, что не отобрал у Алеши немного денег купить мне еды. Иногда из желтого, окривевшего на каждое окно здания выходили молодые люди, сутулые, с глупыми лицами, в трико, оттянутых на коленях, в шлепанцах; громко разговаривали, неустанно матерясь и харкая на землю. Я кривился и смотрел на них неотрывно. - Только без эксцессов, Захар, я прошу тебя. Не надо никаких эксцессов, - сразу говорил Алеша, косясь в сторону, словно и взглядом не желал зацепить отвратное юношество. - Не буду, не буду, - смеялся я. В пьяном виде я имею обыкновение задираться, грубить и устраивать всякие глупости. Но в каком бы я ни был непотребном состоянии, я бы никогда не стал вмешивать в свои чудачества этого грузного, неповоротливого, с наверняка больной печенью человека. Ни подраться, ни убежать - что ж ему, умирать на месте за мою дурость? - Не буду, - повторял я честно. Молодые люди кричали что-то своим девушкам, которые появлялись то в одном, то в другом окне на втором или третьем этаже. Девушки прижимались лицами к стеклу; на их лицах была странная смесь интереса и презрения. Покривившись, ответив что-то неразборчиво, девушки уходили в глубь своих тошных квартир с обилием железной посуды на кухнях. Иногда, вслед за девушками, в окне на мгновенье появлялись грузные и раздраженные лица их матерей. Наконец, молодые люди разбредались, унося пузыри на коленях и мерзкое эхо поганого, неумного мата. После второй рюмки он веселел и пил все легче, по-прежнему неприязненно жмурясь, но уже не кашляя. Понемногу разогревшись, порозовев своим ужасным лицом, Алеша начинал говорить. Мир, казалось, открывался ему наново, детский и удивительный. В любом монологе Алеши неизменно присутствовал лирический герой - он сам, спокойный, незлобный, добрый, независтливый человек, которого стоит нежно любить. Чего бы не любить Алешу, если он такой трогательный, мягкий и веселый: так думалось мне. Иногда я, по забывчивости, пытался рассказать какую-то историю из своей жизни, о своей работе в кабаке, о том, что там происходили дикие случаи, и при этом я ни разу не был не избит, не унижен, но Алеша сразу начинал нетерпеливо ерзать и, в конце концов, перебивал меня, не дослушав. Покурив еще раз, оба донельзя довольные и разнеженные, мы вновь направлялись к ларьку, с сомнением оглядываясь на лавочку: нам не хотелось, чтобы ее кто-нибудь занял.