Захар Прилепин - Грех

Дома, на кухне, сидела моя жена. - Я очень устала, - сказала она, не оборачиваясь. Снимая берцы, срывая их, никак не неподдающиеся, я смотрел в затылок своей жене. В нашей комнатке заплакал ребенок. - Ты можешь к нему подойти? - спросила она. Я прошел в ванную, включил жесткую струю холодной, почти ледяной воды. Опустил под нее руки. - Можешь, нет? - еще раз спросила моя жена. Я упрямо натирал мылом кисти, ладони, пальцы: так что мыло попадало под коротко остриженные ногти. В который раз опускал руки под воду и смотрел на то, что стекает с них. Ребенок в комнате плакал один.

Карлсон В ту весну я уволился из своего кабака, где работал вышибалой. Нежность к миру переполняла меня настолько, что я решил устроиться в иностранный легион, наемником. Нужно было как-то себя унять, любым способом. Мне исполнилось двадцать три: странный возраст, когда так легко умереть. Я был не женат, физически крепок, бодр и весел. Я хорошо стрелял и допускал возможность стрельбы куда угодно, тем более в другой стране, где водятся другие боги, которым все равно до меня. В большом городе, куда я перебрался из дальнего пригорода, располагалось что-то наподобие представительства легиона. Они приняли мои документы и поговорили со мной на конкретные темы. Я отжался, сколько им был нужно, подтянулся, сколько они хотели, весело пробежал пять километров и еще что-то сделал, то ли подпрыгнул, то ли присел, сто, наверное, раз или сто пятьдесят. После психологического теста на десяти листах, психолог вскинул на меня равнодушные брови и устало произнес: “Вот уж кому позавидуешь… Вы действительно такой или уже проходили этот тест?” Дожидаясь вызова в представительство, я бродил по городу и вдыхал его пахнущее кустами и бензином тепло молодыми легкими, набрав в которые воздуха можно было, при желании, немного взлететь. Скоро, через две недели, у меня кончились деньги, мне нечем было платить за снятую мной, пустую, с прекрасной жесткой кроватью и двумя гантелями под ней комнатку и почти не на что питать себя. Но, как всякого счастливого человека, выход из ситуации нашел меня сам, окликнув во время ежедневной, в полдня длиной, пешей прогулки. Услышав свое имя, я с легким сердцем обернулся, всегда готовый ко всему, но при этом ничего от жизни не ждущий, кроме хорошего. Его звали Алексей. Нас когда-то познакомила моя странная подруга, вышивавшая картины, не помню, как правильно они называются, эти творенья. Несколько картин она подарила мне, и я сразу спрятал в коробку из-под обуви, искренне подумав, что погоны пришивать гораздо сложнее. Коробку я возил с собой. Наряду с гантелями она была главным моим имуществом. В коробке лежали два или три малограмотных письма от моих товарищей по казарменному прошлому и связка нежных и щемящих писем от брата, который сидел в тюрьме за десять то ли двенадцать грабежей. Рядом с коробкой лежал том с тремя романами великолепного русского эмигранта, солдата Добровольческой армии, французского таксиста. Читая эти романы я чувствовал светлую и теплую, почти непостижимую для меня, расплывающегося в улыбке даже перед тем, как ударить человека, горечь в сердце. Еще там была тетрадка в клеточку, в которую я иногда, не чаще раза в неделю, но обычно гораздо реже, записывал, сам себе удивляясь, рифмованные строки. Они слагались легко, но внутренне я осознавал, что почти ничего из описанного не чувствую и не чувствовал ни разу. Порой я перечитывал написанное и снова удивлялся: откуда это взялось? А вышивки своей подруги я никогда не разглядывал. Потом у нее проходили выставки, оказалось, что это ни фига не погоны, и она попросила вернуть картины, но я их потерял, конечно, - пришлось что-то соврать. Но на выставку я пришел, и там она меня зачем-то познакомила с Алексеем, хотя никакого желания с ним и вообще с кем угодно знакомиться я не выказывал. С первого взгляда он производил странное впечатление. Болезненно толстый человек, незажившие следы юношеских угрей. Черты лица расползшиеся, словно нарисованные на сырой бумаге. Однако Алексей оказался приветливым типом, сразу предложил мне выпить за его счет где-нибудь неподалеку, оттого выставку я как следует не посмотрел. Почему-то именно его вытолкнули на весеннюю улицу, чтобы меня окликнуть, когда у меня кончились деньги, и он, да, громко произнес мое имя. Мы поздоровались, и он немедленно присел, чтобы завязать расшнурованный ботинок. Я задумчиво смотрел на его макушку с редкими, потными, тонкими волосами - как бывают у детей, почти грудничков. У него была большая и круглая голова. Потом он встал, я и не думал начинать разговор, но он легко заговорил первым, просто выхватил на лету какое-то слово, то, что было ближе всех, возможно, это слово было “асфальт”, возможно, “шнурок”, и отправился за ним вслед, и говорил, говорил. Ему всегда было все равно, с какого шнурка начать. Без раздумий я согласился еще раз выпить на его деньги. Опустошив половину бутылку водки, выслушав все, что он сказал в течение, наверное, получаса, я, наконец, произнес одну фразу. Она была проста: “Я? Хорошо живу: только у меня нет работы”. Он сразу предложил мне работу. В том же месте, где работал он.