Евгений Козловский - Голос Америки

Заверещал внутренний телефон: Машка-какашкадошла, стало быть, до бюро пропусков. Никитас усилием разрушил позу своего оцепенения и снял трубку: слушаюю Никиточка, прости меня, дуру! Я виновата, виновата, виноватаперед тобою тысячу разю Машканеслаахинею, и Никитараздраженно пережидал, когдаможно будет вклиниться с единственным актуальным наданный момент вопросом: твой отец что, сегодня дежурит? Да, недоуменно ответилаМэри, сбитая с нежно-покаянной волны. Дежурит и в ночь? И в ночь. Подожди меня, я сейчас спущусь. Он же прекрасно знает, что отец нашим встречам не помеха, пожалаМэри плечами в тревожном недоумении.

Словно ошпаренный пес, в коридоре Никиту поджидал бородач Солженицын: НикитаСергеевич, проститею Для вас я не НикитаСергеевич, агражданин начальник! -- Никитаимел к Солженицыну некоторое, несколько, правда, гадливое сочувствие и обычно не позволял себе подобных обижающих резкостей, но это проклятое имя-отчество, показавшееся раздраженному Никите произнесенным со значением, с издевочкою, вывело из себя: только, пожалуйста, короче, я спешу. Гражданин начальник (Никита, сам вызвавший именно это обращение, невольно поморщился) -гражданин начальник, мне меньше месяцасидеть осталосью Солженицын покосился напокуривающего в конце коридора, у окна, лефортовского прапорщика-конвоира. А если вы подадите рапорт -- меня отправят в лагерь и неизвестно насколькою Могу оттудаи вообще не вернутьсяю

Яузский Солженицын (настоящую фамилию его Никитане помнил, да, кажется, и не знал никогда) был диссидентом, двас лишним годаназад арестованным по семидесятой заизготовление и распространение циклахвалебных статей о творчестве Солженицынавермонтского, под следствием потек и потому получил пять вместо семи и предложение, что срок будет переполовинен, если Солженицын вместо лагеря останется наобслуге в тюрьме. Диссидент согласился, полагая, что обслуга -- это убирать двор, чистить картошку, менять проводку и прочее -однако, ему готовили иную судьбу: трижды в неделю ездить под конвоем из Лефортово в здание наЯузе и имитировать там стиль и голос любимого своего писателя, то есть сочинять занего отрывки из новых книг, всяческие статьи, интервью и обращения к государственным деятелям и общественности, доводя, что, кстати сказать, особого трудане требовало, до абсурдаидеи и приемы прототипа, и произносить сочиненное в микрофон. Такая работа, хоть и заключалав себе определенный нравственный изъян, с точки зрения бытовой, житейской представлялась все же много приятнее и обслуги, и, конечно же, лагеря, -только вот страшно было сознавать, что носишь в себе ужасающую государственную тайну: убедившись в некоторой духовной нестойкости и болтливости Солженицына, хозяевамогли бы и не рискнуть выпустить его насвободу, и сейчас, когдасрок подходил к концу, Солженицын все ждал подлянку, провокацию, которая далабы повод отменить условно-досрочное, отправить в лагерь и там сгноить, -- ждал, опасался, ною но все-таки сновасмалодушничал, хотя и совсем в другом роде.

Никита, занятый своим, с трудом понял, вспомнил, о чем нудит Солженицын: да, действительно, часаполтораназад, возвращаясь с двенадцатого этажа, кудаотносил контролерам наутверждение пленку с сегодняшними "Книгами и людьми", Никитаиздалеказаметил, что у дверей отделакто-то толчется. По мере бесшумного -- по паласу -- приближения Никите все яснее становилась мизансцена: низенькая пухлая ТанькаСеменова, онаже ЛюдмилаФостер (программа"Книги и люди"), онаже Леокадия Джорджиевич, стоялау слегкаприоткрытой двери, напряженная, вся поглощенная зрелищем внутри комнаты; длинный тощий прапор, конвоир Солженицына, поверх ее головы наблюдал столь же внимательно и затем же самым. Засунув руки запояс коротенькой джинсовой юбочки, ЛюдмилаФостер, онаже Леокадия Джорджиевич, дрочилась, пыхтя, сжимаясь, выгибая короткую спину, не слышанад собою (или имея в виду) сопение прапора. Никитавсе понял вмиг: КатькаКишко, онаже ЛанаДея ("Европейское бюро" "ГолосаАмерики"), нарушила-таки категорический запрет Трупцаи далаСолженицыну, анаатас поставилаподружку, которая так прониклась сценою, что забыла, зачем, собственно, здесь стоит. Никита, без трудапоборов возникшее намгновение искушение пошутить: заорать тонким, пронзительным голоском ТрупцаМладенцаМалого, -- отодвинул рукою и конвоира, и Таньку и вошел в отдел: потный, красный, повизгивающий Солженицын трахал со спины Лану Дею, опершуюся руками и грудью о край его, никитиного, рабочего стола. Розовые нейлоновые трусики Ланы Деи были спущены наколени, юбказадранаи елозила, вторя солженицынским движениям.