Феликс Кривин - Притчи о жизни

Даже не познакомились. Она по ночам спала, а я ее придерживал, чтоб не свалилась с чемодана. Прижимал к себе, чтоб не свалилась с чемодана... Не откажите выпить за мою жену...

Днем я все к ней присматривался: спала она ночью или не спала? А она и не оборачивалась ко мне; ехала впереди на своем чемодане.

Через трое суток прибыли в Киев. Здесь и расстались: у меня пересадка, а она дальше поехала - на Львов.

Она поехала, а я все никак не могу ее забыть. Как будто я и дальше сижу на чемодане.

Приехал как-то во Львов. Иду по улице и вдруг вижу - она. Точно такая, как мне запомнилась.

Познакомились. Она и не замужем оказалась. И вышла она за меня - вот эта самая, за которую мы с вами пьем. Давайте еще за нее выпьем.

Только оказалась не она это. Не та, которую я искал. Никогда она не ездила нашим поездом.

Живем мы хорошо. И люблю я свою жену. А где-то в глубине продолжаю любить и ту, с чемодана. Ну ты скажи мне, мил человек, разве ей трудно сказать, что она была там, в нашем поезде, чтобы я мог любить ее одну? Но она самолюбивая, не хочет пользоваться чужой любовью. Выпьем за нее!

Вот какая история. Четверть века прошло, как ехали мы на Пятьсот-Веселом. Он - ю-ю-ю! - и поехал, а мне всю жизнь смотреть ему вслед... Но все-таки я думаю, что это была она. Просто ей неловко за тот чемодан, вот она и не признается.

МАРТА

Я стоял у памятника Воронцову и читал там, где ничего не написано.

- Что вы там читаете, молодой человек?

Спрашивал старик. Я тоже не был молодым человеком.

- Так, ничего.

- Вот и я ничего. Ничего не написано, а я читаю. Вас интересует, что именно я читаю? Я читаю то, что сам написал.

- И что же вы написали?

- Ничего особенного. Можно было придумать лучше, но я написал только несколько слов: "Марта, ключ у Нухимзонов". В тот момент было важно, чтоб она знала, где ключ, иначе бы она не попала в квартиру.

- Вы сказали: Марта?

- Да. Марта. Это имя моей жены.

- Удивительно. Мы здесь тоже писали Марте. На этом памятнике.

- Кто это - вы?

- Трое мальчиков. Это было еще до войны. Мы написали здесь: "Марта, мы тебя любим".

- Все трое?

- Ну да. Мы тогда учились в четвертом классе. Мы и дружили потому, что все вместе любили Марту.

- И она прочитала ваше объяснение?

- Нет, наверно. Да и откуда она могла знать, что это мы ей написали? Но для нас это было неважно. Важно было написать. Может быть, даже важней, чем сообщить о ключе у Нухимзонов.

- Конечно, конечно. Если б не то, что я уходил на фронт. Мы должны были встретиться, но я ее не дождался. Даже проститься не успел...

- Извините... - Мы оба были смущены. Один Воронцов держался невозмутимо.

- За что извинить вас, молодой человек?

- Глупо все это - наши ребяческие забавы...

- Разве ж это забавы? Это любовь.

- В четвертом-то классе?

Я изо всех сил старался стереть нашу надпись и оставить только его: "Марта, ключ у Нухимзонов". Но ничего ни стереть, ни оставить было нельзя, обе надписи давным-давно не существовали.

- Ну и как, жена ваша взяла ключ?

- Не знаю. Мы с ней больше не виделись. Сначала я не дождался, потом она не дождалась.

- Извините...

- Вот так бывает всегда: извиняются не те, которые должны извиняться... Если б я написал ей то, что написали вы...

Как будто мы говорили об одной Марте. О начале ее жизни и продолжении. И конце. Перед нами была одна жизнь, сложенная из кусков разных жизней.

- Теперь уже ничего не узнать... И ее не осталось, и Нухимзонов не осталось...

Он помолчал. И вдруг улыбнулся:

- А это вы хорошо придумали - любить втроем. Любить одному слишком непосильно для человека.

ВОЛОДЯ И ХИЖНЯК

Их оперировали в один день. Хижняк прозрел, Володя остался в прежнем положении. Володе было двадцать восемь, Хижняку шестьдесят, и, конечно, он испытывал некоторую неловкость.

- Воно б молодому, звычайно, а мени що... Я вже надывився...

Но позорная радость, которую он пытался из деликатности скрыть, рвалась из него и его опровергала:

- Насмотрелся! Разве можно насмотреться на этот мир? И такой он, и сякой, а - нельзя насмотреться...

Он чувствовал себя виноватым перед Володей, хотя никакой его вины в этом не было. Просто у него оказались целее глаза, у него не было производственной травмы, а была обычная катаракта, которая не представляет для врачей трудности. И все равно он не мог спокойно смотреть на Володю. Для того ли ему вернули зрение, чтобы смотреть на человека, которого оставили слепым? Тем более, что человек этот еще почти ничего в жизни не видел.