Феликс Кривин - Жизнь с препятствиями

У каждой шутки доля правды — такая же, как у правды, нелегкая судьба. У каждой, которая связывает свою судьбу с правдой. Зачем?

Зачем ей, беспечной дочери вымысла, брать на себя чужие заботы? Зачем связываться с правдой, которая зачастую не приносит радости — ей, приносящей всем только радость?

Правду хотя и уважают, но многие недолюбливают. А шутку любят все, хотя особого уважения к ней не питают.

Вот тут-то и соединяются любовь и уважение, которыми издавна пользуется юмористическая и сатирическая литература. Если больше шутки — юмористическая, если больше правды — сатирическая…

Две неравные части, две равные участи. Две доли в — разных значениях: доля-часть, вырастающая в долю-участь.

И тут не забыть бы еще одно родственное слово: участие. Участие — со-действие и участие — со-чувствие.

Впрочем, такие времена никогда не настанут. Сатире смелость будет нужна всегда — чтобы не бить лежачего, за что осуждал ее еще Добролюбов, а критиковать тех, кто стоит, и не просто стоит, а стоит у власти.

В сказках Салтыкова-Щедрина правда и шутка существуют как бы отдельно друг от друга: правда отступает на второй план, в подтекст, а шутка остается полновластной хозяйкой в тексте. Но она не хозяйка. Она делает лишь то, что ей правда подсказывает. И прикрывает она собой правду так, чтоб ее, правду, можно было лучше увидеть.

Заслонить так, чтоб можно было лучше увидеть, — в этом и состоит прием аллегории. Скрыть, чтобы выпятить. Затушевать, чтобы подчеркнуть.

Такая это математика: шутку пишем, правда в уме. Поэтому сказка, что бы в ней ни было напридумано, не фантастическая, а вполне реалистическая литература.

У Чехова шутка сливается с правдой, растворяет ее в себе или сама в ней растворяется. Когда шутка растворяет в себе правду, хочется больше смеяться, а когда она сама в правде растворяется, становится грустно, смеяться уже не хочется, хотя нам вроде бы рассказывают смешное. Это у нас пошло еще от Акакия Акакиевича: вроде бы смешной человек и все над ним у Гоголя в повести смеются, а нам почему-то смеяться не хочется. И смешно — а смеяться не хочется.

В рассказах раннего Чехова, во многих рассказах Аверченко, Тэффи, Бухова правда растворяется в шутке до того, что над ней уже можно не задумываться. Поэтому эти рассказы такие смешные: смеешься ведь тем больше, чем меньше задумываешься.

А в рассказах зрелого Чехова шутка растворяется в правде и становится почти совсем незаметной. Попробуйте посмеяться над рассказами «Ванька» или «Тоска». Если у вас получится, плохо ваше дело!..

Бессмертен юмор. И тем бессмертней, чем трудней и смертельней времена, чем неблагоприятней они для юмора.

А они бывали весьма неблагоприятными. Потому что доля шутки — доля правды.

И бывало шутке трудно, и бывало невесело. Как правде.

И запрещали ее, и гнали, и преследовали. Как правду.

И отправляли в ссылку, и заточали в крепость. Как правду.

И притесняли, третировали, зажимали ей рот.

Времена ведь как люди: они любят посмеяться над другими временами, но не терпят смеха над собой. Время Щедрина охотно смеялось над временем Гоголя, время Чехова — над временем Щедрина. И даже заявляло, что ему нужны Щедрины. Не Чеховы, не Аверченки, а именно Щедрины.

И оно их имело. Потому что и Гоголь, и Чехов, и Щедрин смеются и над грядущими временами. Какое время ни наступит, сатирики прошлого смеются и над ним.

Вот почему юмор бессмертен.

Когда у старика Демокрита спросили, как он понимает истину, он ответил коротко:

— Я смеюсь.

1988

Очки это видели своими глазами…

Совсем еще новенькая, блестящая Пуговка соединила свою жизнь со старым, потасканным Пиджаком. Что это был за Пиджак! Говорят, у него и сейчас таких вот пуговок не меньше десятка, а сколько раньше было — никто и не скажет. А Пуговка в жизни своей еще ни одного пиджака не знала.

Конечно, потасканный Пиджак не смог бы сам, своим суконным языком уговорить Пуговку. Во всем виновата была Игла, старая сводня, у которой в этих делах большой опыт. Она только шмыг туда, шмыг сюда — от Пуговки к Пиджаку, от Пиджака к Пуговке, — и все готово, все шито-крыто.