Павел Крусанов - Другой ветер - Пассеизмы

- Как случится, - весело откликнулся Горлоедов. - От каждого по доходам.

- А казенное?

- Казенное - за голую зарплату.

Так открылась мне природа гусиного паштета, который Андрей жирно мазал на бутерброд для Нади.

А недели через полторы все читали "брехунок" с фельетоном под названием "Робин Гуд из спецтранса". В фельетоне был выведен безымянный ассенизатор, борющийся с достатком зажиточных граждан при помощи изобретенной им строгой системы мздоимства. Там подробно излагалась шельмоватая схема, по которой Горлоедов выдавал обязанность за одолжение, и то, как благодарные заказчики ценят сговорчивость выгребного санитара. Мало того, затоваренная по персональной расценке цистерна часто не доезжала до слива, а, пробитая рублем, протекала на грядки соседних огородников - таким образом, одно и то же дерьмо проплачивали дважды. Там говорилось еще, что есть деревни, где всем миром собирают ему складчину-братчину. Но это был явный перебор. Заканчивалась писанина безответным вопросом: "Кто же он, наш герой? Ловкий рвач или Робин Гуд, еще не облагороженный легендой?"

Автором сочинения был Вовка Медунов, год назад окончивший ЛГУ и вернувшийся в Мельну с дипломом журналиста и гонором столичного ерша. Лично я, прочитав фельетон, Медунова пожалел - Андрей никому бы такого не спустил, хоть в разговорах под "баклановку" всегда ратовал за гласность. Скандала ждали многие, но только ничего такого не случилось, а случилось вот что.

Однажды мы сидели с Горлоедовым под кустом на берегу Ивницы и пили на его щедроты приобретенный винтовой кубинский ром. Было жарко, мы сняли рубашки и загодя остудили бутылку в речной воде. Андрей достал из сумки газетный сверток, выудил оттуда нарезанный хлеб и четыре крепеньких соленых огурца, потом расправил газету, и я увидел, что это тот самый "брехунок" с "Робин Гудом из спецтранса". Ну, я и говорю, что, мол, иной бы такую памятку под стеклом держал, чтоб не пылилась, - не всякого, поди, прославят печатным словом, пусть и безымянно. И так ведь всем понятно, о ком речь.

- Да, - говорю, - одну памятку под стекло, а другую - пасквилянту под глаз, чтоб за правило держал: себя блюди - на ближнего не дуди.

Горлоедов ухмыльнулся, но ответил не сразу, вначале отхлебнул рому из жестяного стаканчика и смачно закусил пупырчатым огурцом.

- По справедливости не Медунова вздрючить следует, - наконец сказал он, встряхивая пачку "Беломора". - Как думаешь, от кого он наколку получил? Не сам же он в цистерне сидел. - Андрей и мне протянул полный стаканчик. Я как до складчины-братчины дошел, сразу понял, откуда сифонит. Складчину я только одному человеку для красного словца сочинил.

И тут я догадался.

Потом мы выпили вдогонку и занюхали горбушкой. Речка подернулась чешуйчатой рябью, над ней замирали стрекозы и макали хвосты в воду. Мы сидели в тени посреди лета и очень друг друга понимали - даже молчать было не скучно. А может, Горлоедов что-то еще про себя берег, но по нему было не понять.

- И в какую сторону ты теперь думаешь? - спросил я.

- А в такую, что если я Надьке это с рук спущу, то и Медунова не трону.

- Справедливо.

- Труб-ба дело! - Андрей снова налил. - Да по мне, что в шапку плевать, что "брехунок" полистывать - печали мало. Фельетон - не факт, а пустая фантазия, за нее меня ногтем не прищемишь. Пусть только премией обнесут - год будут искать на дерьмовоз охотника!

- Да, - согласился я. - Ты санитар скворечников, тебя нельзя лишать премии.

И мы опять выпили. Потом он говорил, что, мол, за карман свой не дрожит, у той же Хлопиной он ни в жизнь без подмазки пальцем не пошевелит, так что не опустеет рука берущего, и нет у него на этот предмет никакой головной боли. Слушать Горлоедова было приятно, и, чтобы дать ход его вдохновению, я спросил:

- Что же ты печальный, раз тебе по барабану?

- Я не печальный, я злой.

- На Надьку?

И тут Андрей заговорил о другом. Такова уж его манера - отвечать с выходом из-за печки. Он выразил сомнение в реальности воплощения идеи мира без войн, ибо женская половина человечества всегда бессознательно будет этому препятствовать. По-горлоедовски выходило, что в основе всякой агрессии лежит озверение власть предержащих, а из всех причин озверения самая неистребимая - это клиническое женское непостоянство.

- Твоя теория войн чужда марксизму, - сказал я, дождавшись паузы.

- Когда мужика бросают, он становится бешеным.

Тень от куста сползла в сторону, и мы перебрались за ней следом. От земли тянуло свежестью, и на голое тело прыгала любопытная травяная мелочь.