Павел Крусанов - Другой ветер - Пассеизмы

- Вы считаете, женщину можно оскорбить любовью?

- Вот как! - Зубарев моргал, галстук никак не давал ему покоя. - А теперь поздно?

Надя рассмеялась.

Тут в столовой возник Алеша. Пальцы на его правой руке были густо залиты чернилами. Он деловито поджимал губы и, повернувшись так, чтобы грязь была заметна отцу, старательно размазывал чернила промокашкой.

- Ручка раздавилась, - сообщил он, плутая взглядом по потолку, писать нечем.

Зубарев вынул из нагрудного кармана ручку с шариковым стержнем и протянул сыну.

- Шариковыми в школе не принимают. Ты что, забыл?

- Учи устные, - распорядился Зубарев.

- Устные я все выучил, больше мне знать нечего.

- Ну, тогда просись на гулянку, - посоветовала Надя. Она улыбнулась Зубареву влажной обещающей улыбкой.

Зубарев, проявляя смекалку, ошпарил ее восторженным взглядом и слиберальничал:

- Ладно, двоечник, разводи пары!

Алешу выдуло из комнаты.

- Где я могу причесаться? - спросила Надя.

- Зеркало в прихожей.

Надя выскользнула в прихожую и, как дерево с шуршащей листвой, склонилась к Алеше, который торопливо зашнуровывал кеды.

- Кто у тебя в школе ведет историю?

- Николай Василич - герой труда и зарплаты. Он так сам говорит.

- Передай ему поклон от Нади, скажи: пусть придет ко мне завтра, буду ждать.

Она подошла к зеркалу и смахнула прядь волос, упавшую на глаза.

В понедельник, с разрешения патрона уйдя с работы немного раньше, Надя убрала квартиру, вычистила Гошину клетку и с хрустом, словно ватманом, застелила постель свежим бельем. После парной ванны она долго рассматривала в зеркале свое тело, - оставшись довольной, взяла с полки над раковиной плоскую матовую баночку, зацепила пальцем бледно-сиреневую сметанку и, ловко втирая ее в кожу, намазала шею, грудь, живот, бедра. Когда она надевала халат, из-под запахнувшейся полы юркнула наружу ароматная воздушная змейка.

В прихожей дуплетом щебетнул звонок. Надя досадливо закусила губу гостей она узнавала по звонкам, - прошла в коридор, у замка помедлила, а когда распахивала дверь, на лице ее уже застывала, как восковая отливка, нагловатая улыбка. За порогом стоял Андрей Горлоедов, в кожаной куртке, пропахший табаком и бензином.

- Я пришел к тебе с приветом, - со

общил он. Дыхание Андрея было пропитано терпкими винными парами. Перед гастролью решил отметиться. - Горлоедов игриво подступал к хозяйке. Принимай!

- Я думала, ты давно в Ленинграде, а ты здесь, - Надя щелкнула себя пальцем по лбу, - "с приветом" и таким выхлопом.

- Грузчики - подлецы, - сказал Андрей. - Машину после обеда затаривали, ползали, как тараканы дохлые, - у бригадира ихнего именины. Ну, посидел с ними ради пользы - чтоб запас скорее вышел, и руки от стаканов отцепились для дела. - Вид Андрей имел вдохновенный, он рассказывал, не замечая, что его до сих пор не пригласили войти. - А когда за баранку сел, приспичило мне пива. Подрулил к шалману на привокзальной площади, а там сегодня эта гнида - сержант Гремучий - дежурит. Труб-ба дело! Только я третью кружку пропустил, он ко мне подскакивает: ты же, говорит, за рулем, сивушник, гони червонец - и я тебя не видел! Вот паскуда! Пришлось отстег...

- Езжай, куда ехал, - сказала Надя.

Андрей оглядел Надю рыбьим взглядом и спросил, стараясь подпустить в голос веселье:

- Кто ж от тебя, такой свежей, откусит? Зубарев? Или на школьного мыша заришься?

- Зарюсь. - Надя бесстыдно смотрела в разгорающееся лицо Горлоедова.

- Труб-ба дело! Ты меня, стало быть, гонишь?!

- Ага.

- Э-э, - протянул Горлоедов, - да ты серьезно... - Он побагровел, развернул плечи и вздул на скулах злые гули.

- Ты бы перед Гремучим бычился, - сказала Надя. - А перед бабой не тем хвастают. Ученый - знаешь!

- Знаю: ты на наше хвастовство - копилка!

Надя смотрела на Андрея и медленно качала головой.

- Езжай. После потолкуем.

- Дорого яичко ко Христову дню! - Горлоедов сбежал по лестнице на один пролет, на площадке его слегка качнуло, он обернулся, зло подмигнул: Отставь торшер от кровати! - и, прыгая через ступеньки, загрохотал вниз.

Любовь для нас не может составлять только радость хотя бы потому, что онa (любовь), как все в мире, конечна. От этого горько уже в самом начале. Еще куда ни шло, если б в людях она рождалась и умирала одновременно, но люди слеплены на разный фасон, и износ любви у них разный. Так что душу кого-то из двоих обязательно ждет дыба. Впрочем, радость и счастье, как мука и боль, ощутимы и названы лишь потому, что сами конечны. Все названное - конечно. Вечного нет. И не надо... И так хорошо...