Марк Львовский - Секретная миссия

С необыкновенной скоростью одетая на него резина превратилась в надутое кресло, обхватившее почти всё тело, кроме головы и нижних частей ног. Еще через мгновенье пол вместе с сиденьем провалился, и Щасливкинд полетел вниз, ориентированный точно задницей к земле, которую и достиг менее чем за секунду, легонько чиркнув по крылу заднего колеса "хонды". Надувное кресло несколько раз подпрыгнуло, и, наконец, тело Щасливкинда обрело покой и даже некоторое блаженство.

Самолетик, нежно покачав ему крыльями, сделал прощальный круг, взвился вверх и исчез, хотя еще долго слышалось потрескивание его изношенного мотора. "Нет, далеко не дуры эти американские старухи", - захлебываясь от счастья, что прыжок уже позади, подумал "израильский разведчик" и с силой вдавил синюю кнопку, расположенную на правом плече. Кресло с недовольным шипением, но послушно и быстро приобрело прежний вид рюкзачка.

Поющий Щасливкинд легко стащил его с плеч, подбежал к переднему правому колесу машины, как хомячок, покопался под ним и действительно нашел ключи. Стер с них грязь, открыл дверцу машины, швырнул гениальный парашют на заднее сиденье и глубоко вдохнул в себя иракскую ночь... "Надеюсь, несчастный водитель не валяется на шоссе в двух метрах отсюда..."

И тотчас увидел в двух метрах от машины, но не на шоссе, а на песке обочины, торчавшую ладонь убитого...

Это была много поработавшая в своей жизни, зеленая в неясном лунном освещении, взывающая к состраданию ладонь...

- Щасливкинд, - раздалось с небес. - Где убиенный водитель?

- Не знаю, - ответил Щасливкинд. - Да разве сторож я ему? Но оцепенение владело им недолго...

Взяв себя в руки, он подошел к ладони, ногой вдавил ее в песок и прижал двумя увесистыми камнями, в изобилии валявшимися вокруг. Через секунду его вырвало. И это пришлось закапывать.

Кое-как остановив колотившееся сердце, он вернулся к машине. Сел на водительское место, положил лоб на прохладный руль. В голову пришла странная мысль: "А если бы я был верующим, имел бы я право дозакапывать нееврея, да наверняка еще и антисемита? Но, с другой стороны, это же не еврейское кладбище..."

Он подумал, что если сейчас же не займется делом, то наверняка сойдет с ума.

Было чуть больше трех часов ночи. Оставалось почти полтора часа на какие-то шестьдесят километров до города Фао.

Сверкающий ключ весело вошел в замок зажигания. От легкого поворота ключа машина завелась мгновенно и, повинуясь всё еще дрожащим, но опытным рукам Щасливкинда, понеслась вперед, к последнему акту этой великой драмы.

Шоссе тянулось вдоль огромного нефтяного трубопровода, и наш герой думал, с какой бы легкостью он мог взорвать его. Потом машина взлетела на изящный мост через ту же реку Шатт-эль-Араб, показавшийся Щасливкинду тоже подходящим объектом для диверсии. Вообще, в нем возрастала агрессивность. А уж когда машина помчалась мимо знаменитых нефтяных месторождений Зубайр и Румайла, он только огромным усилием воли остановил себя от совершения террористического акта международного класса.

Наконец, ровно в четыре утра, машина остановилась у входа на пляж приморского города Фао. Над Ближним Востоком стояла глубокая ночь, но это не касалось пляжа города Фао. Его заливал светом гигантский, чудовищной силы прожектор, установленный на устремленной в небеса мачте. Но не пляж был целью этой феерии света, а огромный, высотой в пятиэтажный дом и шириной с триумфальную арку портрет Саддама Хусейна. Исполненный в цвете, вечно живой президент не смотрел вдаль, не мечтал о счастье своего народа, не проклинал сионизм и империализм, а просто улыбался. Он так просто улыбался, что никому, даже "израильскому разведчику" Щасливкинду, не пришло бы в голову кинуть в него какой-нибудь гадостью, ибо так могли улыбаться только любящие детей люди, только люди, верные своим женам, только люди, отдавшие лучшие свои годы борьбе за счастье своего народа. И, несмотря на огромность, портрет не подавлял, а наоборот, притягивал к себе, звал погладить пушистые усы, провести указательным пальцем по многочисленным морщинкам, появившимся не вследствие какой-то там старости, а исключительно благодаря улыбке.

И Щасливкинд, заперев машину, пошел к нему. Он не испытывал страха. Он знал, что под этим портретом с ним не может случиться ничего плохого. Лишь только покалывала совесть, ибо деяние, во имя которого он находился здесь, могло несколько повредить святому, изображенному на портрете...