Владимир Короленко - Том 3. Рассказы и очерки

Трудно сказать, почему в этой обстановке зашла речь о таланте…

— Ну, что же, черт возьми, — нетерпеливо сказал Грегуар, безнадежно рванувшись опять от окна. — Расскажете вы нам, наконец, о вашей потасовке из-за таланта?..

— Расскажу, — спокойно ленивым баском ответил Илья Андреевич, — но если вы ждете, что это надолго разгонит ваш сплин, то разочаруетесь. Просто, видите ли, дело в одном разговоре, тоже вот, — как и у нас сейчас, — о таланте. Такая уж волнующая тема… Была у нас в труппе актриска одна… Любецкая. В провинции имеет успех.

— Бездарность, — авторитетно сказал поэт.

— Ну, нет… Не скажите, — возразил, оживляясь, Грегуар. — Я ее видел в N-ске… Что-то есть…

— Вот именно, как вы изволили выразиться, что-то… В роли, какую ни дайте, действительно, пожалуй, бездарность… Досада одна. А что-то чувствуется… Особенное этакое, женское…

— Сорокапятилетняя баба… — отозвался опять поэт.

— И сорокапятилетняя, правда. И вот, изволите видеть, — в этом, пожалуй, и вся штука. Ведь привлекает. И не только одних воздыхателей, «поклонников», — эти, как мухи на мед… А и публику, ту, которая нам интереснее, которая дает сбор…

— В чем же, по-вашему, дело?

— По-моему? Дело все-таки… в таланте-с…

— Да ведь сами же вы его отрицаете…

— А вы вникайте… В том-то и дело-с: что такое талант? Разные ведь и таланты бывают. Вот, как-то в Астрахани, в свободный вечер пошел я в цирк. В своем деле собратья тоже, артисты, как и мы грешные. Так там у них молодой человек был. Скачет на спине лошади, затянутый в трико… Между пятками держит шар от бильбоке, а чашку приделал, каналья, к носу. На всем, представьте, скаку поддает шар пятками кверху, а носом ловит…

— Черт знает что! — сказал поэт с видом возмущения.

— Сам видел, — спокойно ответил Илья Андреевич. — И не черт знает что это, а именно талант. Дайте эту задачу гениальнейшему математику: по механике-то пусть он рассчитает… А тот без теорий вероятностей одной этой отгадкой мускулов… делает!.. И посмотрел я в это время на лицо его… Ну, лицо, положим, ничего особенного, а во всей фигуре — легкость, беструдность эта, порыв, восторг, вдохновение… И ведь как захватывает толпу… Дамы, уж не говорю: лавочник поблизости от меня сидел, — толстый, заматерелый за прилавком… Поверите, — весь так и трепещет и устремляется в пространство… Это что значит? А значит это, милостивые государи, психическое воздействие… Да, да! Талант, почти гениальность мускулов. Она бессознательно накоплялась предками этого жонглера в течение многих поколений, как предками Ньютона накоплялась для него способность математических обобщений, как предками Кина — драматическое дарование… Постойте, Грегуар, не волнуйтесь… потому что я прав. Что делал Кин: плакал и заставлял плакать толпу… Другой смеется и заставляет смеяться. Ну, а этот летает и… подъемлет, так сказать, за собою несчастных мещан, порабощенных притяжением земли.

Грегуар и поэт засмеялись. Илья Андреевич деловито разбавил холодный чай коньяком.

— Ну, а Любецкая? — спросил Грегуар. — В чем же ее талант? Кого и куда она за собою подъемлет?

Актер посмотрел на него и сказал:

— Вас первого… Да. Признавайтесь: не вы ей в N-ске серебряный сервиз поднесли?.. И теперь вот как вас захватило любопытство… Любопытно? Захватывает?

— Что ж… Действительно любопытно, — сказал Грегуар, слегка покраснев. — Нет, не шутя. Я чувствую, что вы правы. Игра, действительно, посредственная. А что-то есть.

— Ну, вот-вот, — сказал Илья Андреевич поощрительно. — И это что-то — есть талант… Пожалуй, даже драматический, хотя не театральный…

— Непонятно…

— Женская драма, настоящая, коренная, сердечная. И женская игра, захватывающая невольно зрителя. Кто это сказал: женщина стара только тогда, когда сама это захочет признать… Ну, а если она женщина настоящая, или скажу по-иному, — если у нее женственность есть преимущественный талант, — так когда же она захочет это признать? Ну, и идет борьба… как это хохлы говорят: пiп свое, черт свое. Так и тут: годы свое, женщина свое: не хочу!

— Мало ли что: не хочу, — равнодушно сказал поэт. — Приходится… Много на свете крашеных дур.

— Много-с, это верно. Бездарностей вообще больше, чем талантов. Ну, а талант вот вам: самая эта Любецкая. Вы изволили сказать: сорокапятилетняя баба. Скажу вам, так и быть, по секрету, — сорокавосьмилетняя… Сама мне раз призналась: «сорок восемь, голубчик Илья Андреевич, сорок восемь». И заплакала. И так это вышло трогательно, и так она была тогда хороша, что я ей ручки расцеловал… Да, вот и подите! Ведь и знаю, что сорок восемь, а играет она… не на подмостках только, а и в жизни, — восемнадцатилетнюю институточку.