Николай Лесков: Тупейный художник (Рассказ на могиле)

4

Аркадий "причесывал и рисовал" одних актрис. Для мужчин был другой парикмахер, а Аркадий если и ходил иногда на "мужскую половину", то только в таком случае, если сам граф приказывал "отрисовать кого-нибудь в очень благородном виде". Главная особенность гримировального туше этого художника состояла в идейности, благодаря которой он мог придавать лицам самые тонкие и разнообразные выражения.

- Призовут его, бывало, - говорила Любовь Онисимовна, - и скажут: "Надо, чтобы в лице было такое-то и такое воображение". Аркадий отойдет, велит актеру или актрисе перед собою стоять или сидеть, а сам сложит руки на груди и думает. И в это время сам всякого красавца краше, потому что ростом он был умеренный, но стройный, как сказать невозможно, носик тоненький и гордый, а глаза ангельские, добрые, и густой хохолок прекрасиво с головы на глаза свешивался, - так что глядит он, бывало, как из-за туманного облака.

Словом, тупейный художник был красавец и "_всем_ нравился". "Сам граф" его тоже любил и "от всех отличал, одевал прелестно, но содержал в самой большой строгости". Ни за что не хотел, чтобы Аркадий еще кого, кроме его, остриг, обрил и причесал, и для того _всегда_ держал его при своей уборной, и, кроме как в театр, Аркадий никуда не имел выхода.

Даже в церковь для исповеди или причастия его не пускали, потому что граф сам в бога не верил, а духовных терпеть не мог и один раз на пасхе борисоглебских священников со крестом борзыми затравил. [Рассказанный случай был известен в Орле очень многим. Я слыхал об этом от моей бабушки Алферьевой (*6) и от известного своею непогрешительною правдивостью старика, купца Ивана Ив.Андросова, который сам видел, "как псы духовенство рвали", а спасся от графа только тем, что "взял греха на душу". Когда граф его велел привести и спросил: "Тебе жаль их?" - Андросов отвечал: "Никак нет, ваше сиятельство, так им и надо: пусть не шляются". За это его Каменский помиловал. (Прим.авт.)]

Граф же, по словам Любови Онисимовны, был так страшно нехорош, через свое всегдашнее зленье, что на всех зверей сразу походил. Но Аркадий и этому зверообразиго умел дать, хотя на время, такое воображение, что когда граф вечером в ложе сидел, то показывался даже многих важнее.

А в натуре-то графа, к большой его досаде, именно и недоставало всего более важности и "военного воображения".

И вот, чтобы никто не мог воспользоваться услугами такого неподражаемого артиста, как Аркадий, - он сидел "весь свой век без выпуска и денег не видал в руках отроду". А было ему тогда уже лет за двадцать пять, а Любови Онисимовне девятнадцатый год. Они, разумеется, были знакомы, и у них образовалось то, что в таковые годы случается, то есть они друг друга полюбили. Но говорить они о своей любви не могли иначе, как далекими намеками при всех, во время гримировки.

Свидания с глаза на глаз были совершенно невозможны и даже немыслимы...

- Нас, актрис, - говорила Любовь Онисимовна, - берегли в таком же роде, как у знатных господ берегут _кормилиц_; при нас были приставлены пожилые женщины, у которых есть дети, и если, помилуй бог, с которою-нибудь из нас что бы случилось, то у тех женщин все дети поступали на страшное тиранство.

Завет целомудрия мог нарушать только "сам", - тот, кто его уставил.

5

Любовь Онисимовна в то время была не только в цвете своей девственной красы, но и в самом интересном моменте развития своего многостороннего таланта: она "пела в хорах подпури", танцевала "первые па в "Китайской огороднице" и, чувствуя призвание к трагизму, "знала все роли _наглядкою_".

В каких именно было годах - точно не знаю, но случилось, что через Орел проезжал государь (не могу сказать, Александр Павлович или Николай Павлович) и в Орле ночевал, а вечером ожидали, что он будет в театре у графа Каменского.

Граф тогда всю знать к себе в театр пригласил (мест за деньги не продавали), и спектакль поставили самый лучший. Любовь Онисимовна должна была и петь в "подпури", и танцевать "Китайскую огородницу", а тут вдруг еще во время самой последней репетиции упала кулиса и пришибла ногу актрисе, которой следовало играть в пьесе "герцогиню де Бурблян".

Никогда и нигде я не встречал роли этого наименования, но Любовь Онисимовна произносила ее именно так.

Плотников, уронивших кулису, послали на конюшню наказывать, а больную отнесли в ее каморку, но роли герцогини де Бурблян играть было некому.

- Тут, - говорила Любовь Онисимовна, - я и вызвалась, потому что мне очень нравилось, как герцогиня де Бурблян у отцовых ног прощенья просит и с распущенными волосами умирает. А у меня у самой волосы были удивительно какие большие и русые, и Аркадий их убирал - заглядение.