Николай Лесков - Зимний день

- Ничего не значит: "нарушение тишины беспорядка! Восемь дней на казачьем параде!" Ей-богу, вздую!

15

В это время внезапно раздался звонок. Кухарка и горничная обе быстро вскочили: девушка проворно опустила письмо в карман и побежала отворить парадный вход, а кухарка прошла в коридор, соединяющий переднюю с кухней, и притаилась у двери.

Вошел Валериан и негромко спросил:

- Кто у нас?

- Никого, - ответила девушка.

- А мама?

- Вышли.

- Не вышел ли, кстати, и из тебя твой дурацкий каприз?

- Как не дурацкой! Скажите, пожалуйста... нечего мне капризничать?

Девушка забирала самую бранчивую ноту.

- Возьми, пожалуйста, вот это себе и не дуйся, как дама женского пола.

- Что это такое?

- Серьги.

- Мне не серьги нужны, а добудь мне средство.

- После добуду.

- Нет, вы меня обманываете! Я вам не дура!

- Бери пока это!

- Не надо.

- Что за глупость! Кому же я их отдам?

- Мне что за дело? Я не хочу! Ничего от вас не хочу, потому что вы не благородный господин и студент, а самый низкий и подлый мужчина!

Валерий хотел ее остановить какою-то грубостью, но она дернулась и сказала:

- Смей-ка, посмей! - и ушла в свою каютку.

Молодой человек юркнул туда же за нею и заговорил с лаской:

- Послушай... Ведь ты же хотела... ты просила сережки... Бери же теперь, когда куплено!

- Куплено!.. Где?.. В чьем магазине? Иди, быть может, сдернул шутя у Савки на лавке?

- Зачем ты этакие пошлости говоришь?

- А как же не спросить? Быть может, их и носить нельзя?

- Это еще что за глупость?

- А, может быть, эта жимолость увидит и с ушами оторвет.

Молодой человек вспыхнул.

- Какая "жимолость"? - вскричал он.

- Да старуха-то эта... ваша Камчатка... Ведь она... жимолостная...

- Какая Камчатка!

- Не знаешь!

- Разумеется, не знаю!

- Полно дурака-то валять!

- Я тебе говорю, что не знаю: что такое Камчатка и почему Камчатка!

- Так ты у нее спроси, что это она сама Камчатка или за нее других посылают в Камчатку, а только я ее не боюсь и говорю, что она самая преподлая-подлая и уж давно бы ей бы пора умирать, а не ребят нанимать, которые хуже самой болтущей девчонки.

- Однако ты действительно невыносимо забываешься!

- Что же? Мне еще можно. Зато, когда старухой сделаюсь, не позабудусь.

Валериан бросил свой подарок на комодик девицы и, сжав ее руку, прошептал:

- Я тебя ненавижу!

- Чего благороднее, как теперь ненавидеть!

- Ты сама довела, что мне стала противна.

- А противна, так зачем ты сюда пришел?

- Я только и хотел тебе это сказать, что ты скверна!

- Ну да! Сделайте одолжение!.. Непременно скверна!.. Для кого-нибудь не скверна, а ты сказал, и уходи. Совсем напрасно ваши пульсы бьются...

- Ты врешь, мои пульсы не бьются!

- Ну да!.. Оно и видно!

- Ну так я тебе это сейчас объясню, для чего они бьются.

- Э, нет, брат, нет, нет! Я уж от этих ваших объясненьев-то вон каким уродом стала, что даже все замечают.

Он что-то сказал, но она отвечала: "нет", потом опять: "нет", и потом еще:

- Нет, нет, нет! Что-о?.. Ага!.. Нет!.. Подаренье мне - это в состав не входит, а ты виноват и прощенья проси.

- И еще попроси!

- И еще!

- Ну, вот так! А то ступай вон... Вашего брата надо пробирать!

Подслушивавшая кухарка от этих последних слов пришла в восторг и, озарившись радостной улыбкой, плюнула и прошептала:

- Ах ты шельма! давно ли из деревни, а как умеет! Это она опять на колени его поставила! Тьфу! Ей-богу, в ее черт ложку меду кладет!

И кухарка еще сильнее затаила дыхание, чтобы наблюдать, что будет, но дальнейшей проборки уже не было слышно, потому что дверь маленькой каютки закрылась, а с другого конца коридора, где своим чередом совершалась забота о пище, пополз невыносимый чад.

Кухарка бросилась к своему бурливому алтарю и застала на плите самый полный беспорядок: одно перекипело и било через край, другое перегорело, пережарилось и все наполняло смрадом помещение с потолка и до пола.

Кухарка рассердилась и закричала:

- О, черт бы вас взял с вашими пульсами и с вашею проборкой! Все, дьяволы, будете нынче без жратвы!

С этим, полная гнева, она вскочила на стол, открыла форточку и размахнула настежь дверь с черного хода; но едва она это сделала, как вся просияла; на ее конце улицы тоже заходил праздник: у самого порога стоял румяный лавочный мальчик с корзиною на голове и не решался перешагнуть.

- А-а! - приветствовала его весело белая баба, - то-то я, братцы, слышу: кто это с такою великолепною гордостью ползет и катится, а это ты, шышь-пыжь - лавочная мышь? Здорово, Петрунька!