Влас Дорошевич - По Европе

Где бы ни притесняли, кого бы ни притесняли, во имя чего бы ни теснили.

Если на лужайках Гайд-парка не кривляется «Армия спасения», они отдаются на воскресенье под митинги протеста.

И, может быть, в одно из ближайших воскресений в Гайд-парке состоится огромный митинг протеста против немецких изуверств в Познани.

— Преступления против детей! Преступления против женщин!

Немецким газетам останется ответить;

— А заморенные в «концентрационных лагерях» бурские женщины и дети?!

— Палач!

— Сам в палачах был!

— Что детей загубил!

— Сам, брат, ребятишек истязал!

Разговор, достойный сахалинской кандальной.

Так поступают две просвещённейшие нации.

Что ж остаётся прочим?

Культура, прогресс.

Слова — пустые, как звон.

Культура, прогресс.

Самое прочное, что они создали, — пристяжные воротнички.

Всё остальное — вздор. Лак, очень дешёвый и быстро портящийся.

Он не выдерживает первой пробы.

Вспыхивает война в Китае, — массовые, зверские убийства, грабежи, жгут библиотеки, разрушают храмы.

Весь лак, покрывавший варварство Европы, сразу, моментально полопался, сошёл.

Самое совпадение китайских событий с парижской выставкой — ироническая улыбка судьбы.

В то самое время, как в Париже мир праздновал пышный праздник внешней культуры, на другом конце материка он показывал себя таким же грубым, жестоким, варварским, каким был много сот лет тому назад.

Самое выражение «двадцатый век» — анахронизм.

Много ли народу живёт действительно в XX веке?

Горсть учёных, мыслителей, теоретиков, далёких от жизни, поэтов, мечтателей.

Всё остальное только носит фо-коли XX столетия.

Век, когда, ведя войну, состязаются в варварстве и зверстве, когда мучение женщин и детей составляет государственное дело, — почему это двадцатый, а не один из самых мрачных, зверских, затхлых и удушливых средних веков?

Вот задача для философа истории:

— На основании фактов китайской войны, на основании действий англичан в Трансваале и подвигов немцев в Познани, определить, в каком столетии умственно и нравственно живёт сейчас Европа?

В Париже, поздно ночью, я возвращался домой, — в Grand-Hôtel[.

Швейцар долго не отворял, и в ожидании я услышал за собой женский голос. Слабый и усталый.

Мне делалось «соблазнительное предложение».

Я промолчал.

— В таком случае, дайте мне хоть на извозчика! — сказал через несколько секунд женский голос.

Ещё несколько секунд молчания.

— Хоть несколько су на стакан пива!

У меня не было мелких, — ничего, кроме золотых, в кармане.

— Не дадите нескольких су?!

Женщина, задыхаясь, крикнула:

— Prussien!.. Saucisson!.. [2] Пруссак!.. Колбаса!.. (фр.)

В этом крике было столько ненависти, что я оглянулся.

— Я не немец.

При свете фонаря я увидел мёртвое лицо.

Настоящее мёртвое, восковое лицо с обострившимся носом, подбородком, скулами.

Глаза еле мерцали.

Женщина едва стояла на ногах.

— Что с вами?

— Я из больницы… два дня не ела…

Я сунул ей золотой.

Швейцар отворил дверь, и я не знаю, какое впечатление произвело это на женщину.

Полуумирающая от голода женщина, желая вылить всю злобу, всю ненависть, оскорбить как только можно сильнее, крикнула:

— Пруссак… Колбаса!

Это было каких-нибудь 8–9 лет тому назад.

В то время один из магазинов на больших бульварах вздумал написать на огромном зеркальном окне:

— Говорят по-немецки!

На следующий же день огромное зеркальное окно было разбито камнем.

Теперь нельзя себе представить мало-мальски порядочного отеля, ресторана, большого магазина, где бы не говорили обязательно по-немецки.

На каждом шагу на зеркальных окнах надписи:

— Man spriecht deutsch. [3] Здесь говорят по-немецки (нем).

И если бы кто-нибудь где-нибудь вздумал выругаться «немцем», — на него оглянулись бы с негодованием с десяток настоящих прусских лиц с настоящими бранденбургскими усами.

До того Франция переполнена немцами.

Как это случилось?

Медленно, исподволь, систематически, неизбежно — как судьба.

Император Вильгельм не пропускал ни одной оказии, чтоб не засвидетельствовать Франции «соответствующие чувства» немецкого народа.

Юбилей, общественное несчастье, открытие памятника, потеря какого-нибудь замечательного деятеля, — первое поздравление или соболезнование приходило всегда от императора Вильгельма.

Известен эпизод, как Феликс Фор узнал о смерти Жюля Симона от германского императора.