Сергей Лукницкий - Начало Водолея

-Ну так давай про дело, - сказал Наш Герой.

Нестеров посмотрел на приятеля с улыбкой. Тот тоже улыбался, и была в улыбке журналиста такая наивность, что Нестеров не удержался и, рассмеявшись, сначала сказал полфразы, потом поговорил о деле пять минут, потом еще полчаса, но рассказал, конечно, не все.

- Когда выезжаешь из Москвы в Ригу, - начал Нестеров, - через некоторое время за вагонными окнами показывается станция Ново- Иерусалимская и виден темный массивный монастырь, вот как раз настоятелем этого монастыря и был дед преступника отец Аркадий.

С этими словами Нестеров подошел к двери кабинета, оглянулся для чего-то на приятеля, решительно отворил ее и увидел, как малыш Вовка, стремительно бежавший в это время по коридору, не разбирая дороги, ткнулся в самые ноги своей обещающей быть красавицей сестре Верочке, тоже вышедшей в коридор.

- Аннушка, - жалобно не то позвал, не то попросил Нестеров в пустоту, дружочек мой, я хочу быть с тобой.

- Ты хочешь быть со своими преступниками, а при чем тут я?

- Ну... - Нестеров мялся, - ты уже у меня умница, все понимаешь.

- Я то понимаю, но НГ твой - свинья, полгода я тебя толком не видела, как он тут как тут.

- Свинья, - согласился Нестеров и вздохнул.

- Свинья, - согласился и Наш Герой, выходя в коридор. - Но, Анют, все-таки выходи к нам, я же тебя тоже не видел тысячу лет.

Анечка, наконец, сменив гнев на милость и вышла. Она вышла в домашнем платье, ухоженная, красивая и очень-очень родная. Николай Константинович обнял ее, и так они прошествовали в кабинет, а уж за ними поплелся нежданный гость.

Наконец, рассказ, прерванный репликами, вопросами, рассаживаниями и шуточками, был продолжен.

- ... В общем, на станции Ново-Иерусалимская по Рижской дороге близ Москвы есть отреставрированный монастырь, настоятелем которого был перед самой революцией отец Аркадий, в миру называвшийся Василием Андреевичем Обуховским.

- И тотчас же после революции, решив убежать за границу, он благополучно добрался до Одессы с тем, чтобы с многочисленной сворой эмигрантов отплыть в Константинополь? - саркастически спросил Наш Герой.

- Что ты, тебе ли не знать, что в это время Одесса была оккупирована немцами, это было значительно позже, к тому же эмигранты, - это не свора, при мне таких слов, пожалуйста не произноси.

Журналист хихикнул и замолчал.

- В самом деле: ни преступления, ни рассказа этого, поставь отца аркадия к стенке правоверные большевики (в то время за один духовный сан они могли это сделать), видимо, не было бы.

- Да уж, большевики и не знали, что семьдесят лет спустя священнослужители будут сидеть в Верховном Совете, совершенно забыв о том, что по все еще действующему законодательству церковь отделена от государства.

- Ты дашь мне рассказать или, может быть, продолжишь сам? - спросил Нестеров и, выждав паузу, заявил: - одет тридцатидвухлетний Василий Андреевич Обуховский был в современный для его эпохи белый элегантный костюм с длинными сзади полами, и, конечно же, никто не мог бы даже предположить, что этот столь импозантный барин еще вчера сменил на этот костюм рясу духовного лица.

Пожив в Одессе у своего дядюшки и оформив насколько это было возможно документы для отъезда, Василий Андреевич Обуховский послонялся еще несколько дней по улицам, удивляясь и разбитым витринам на Дерибасовской, и множеству баррикад на улицах, примыкающих к центру и гавани.

- Где же твои вещи? - вдруг спохватился дядя, обнаружив, что у отъезжающего племянника из вещей ничего нет, кроме крошечного саквояжа.

- Зачем они мне? - улыбнулся племянник.

- И ты думаешь, это не подозрительно? - ужаснулся дядя и вдруг, пригнувшись к уху племянника, тихо спросил: - Ты зашил что-нибудь в пальто или у саквояжа стенки двойные?

- Дядюшка, - укоризненно отвечал ему Обуховский, - разве можно говорить такие глупости. Ну, конечно же, нет. Я еду безо всего, потому что уверен, что менее, чем через год, через полтора я вернусь, и все вернется к старому, а уж этот год я как-нибудь проживу.

И он, опершись на свою трость, не отрываясь не отрываясь стал смотреть на пробегающие дома и улицы, витрины и людей, словно стараясь их всех запомнить.

Дядя, предавшись серьезности момента, потускнел, замолчал и, только достав платок, утирал им красные глаза.

В потру была такая свалка, что племянника и дядю тотчас же разлучили, и они не успели толком проститься...

Обуховский не заметил, как оказался на борту парохода "Красная Елена", нетерпеливо ожидающего своих грустных пассажиров.