Виктор Лысенков - Палата No 7

Вечером он лежал на своей удобной деревянной кровати (это - не нары, хоть тоже из дерева и тоже широкие) и смотрел в окно. За изгибом бухты высился тяжелый массив горного хребта. Тяжелый, вечный. И невольно думалось: уйдем мы скоро, и я, и Иванов, а в этой палате будут лежать другие люди, и так же взирать на неколебимую мощь природы. А все остальное... Они могут и не знать, что было с ними и как было. Изменятся, наверное, еще раз оценки, по которым меряют людей. Вот сейчас расскажи он, как его ограбил Иванов, как потом ловко маневрировал, то вроде по могая по мелочам), то ловко тормозил его, Монахова, через бесчисленные рычаги, которые были у него ж руках благодаря власти, званию, и чего скрывать правду - авторитету. Да и не пишут что-то о подобных вещах в газетах и журналах, по телевидению не рассказывают. Так вот, расскажи он обо воем этом - пойдет ли кто-нибудь по разным инстанциям добиваться расследования, наказания, восстановления правды? Он же видит - все в жизни заняты своим делом: созданием комфорта, добыванием денег, деланием карьеры. И как жаждут услад! Тут для них и рестораны, и ночные бары, и музыка гремит в телевизоре, и еще сотни разных способов развлечься, "словить кайф", - он слыхал это слово уже от внуков. Господи - и никто не говорит об усмирении плоти, - только за то все, чтобы давать и давать ей больше. Тоже не дурак, видит, какие отношения у молодежи между собой, да и у людей чуть постарше.

Бедный Лев Николаевич! Это его, Монахова, поколение зачитывалось Толстым, Чеховым, мучилось, искало, стыдилось хамства и рвачества, стремилось добрыми деяниями прославить отечество. Были и другие шумные имена. Но они, впитавшие порыв революции, в голодные годы зачитывались русской классикой. Достоевский, Тургенев. Боже! Вдуматься только, что пережила Надя с двумя детьми в годы войны и после. И - верила, ждала, хотя писем оттуда, где он был, не приходило.

Да, бедные Толстой и Чехов! Это чеховский Андрей Ефимович не выдержал одной зуботычины и умер. Видел бы он, что делали с ними, и что знал по рассказам Иван Федорович! Заныло плечо.

Он вспомнил лагерь под Иркутском. Он провел в нем четыре года, с сорок третьего по сорок седьмой. Их держали отдельно от уголовников, лагерь был просто перегорожен высоким забором с колючей проволокой. И как часто отпетые бандюги орали им в тех случаях, когда оказывались близко друг к другу: "А, враги народа! Предатели! Добьем фашистов - и вам всем кишки выпустим!" Удивительно, этот сброд чувствовал себя причастным к тому, что происходило на фронте, считал себя участником битвы с фашизмом только потому, что валил лес.

Помнится, летом сорок четвертого он чуточку замешкался при посадке в машины - развязался шнурок у ботинка. И конвойный, какой-то смуглолицый парень тюркского типа, ткнул его прикладом в плечо. Удар пришелся в верхний плечевой сустав. Иван Федорович точно знал по силе удара - самое малое трещина. Он не мог поднимать руку, это заметили, пытались заставить работать "двумя руками". Но по его лицу и конвоиры, и товарищи по несчастью видели с рукой неладно. Его отправили в медсанчасть, но перед этим политические не сдержались, сказали начальнику команды и конвоирам, что нельзя так относиться к больному человеку.

Вечером того же дня в зону к политическим впустили уголовников. "Помочь умыться", - как сказал один из начальников. Уголовники со злобным матом гонялись за политическими, а догнав, остервенело били, иногда вопя: "Бей фашистскую мразь!" Били профессора истории Антоновского, били военного конструктора Гиталевича, били боевого офицера, капитана Ослябева, который оказался в лагере только за то, что засомневался в какой-то формулировке Верховного на Тегеранской конференции. Били артистов и художников, режиссеров и писателей. Примерно час длился вандализм (?), за это время уголовники не только успели в кровь измолотить лица всем политическим (падать было опасно - лежачего били ногами в тяжелых ботинках по лицу), но и взять трофеи - где кусок пайки нашли припрятанный, где - новые рукавицы. Унесли все, что могло пригодиться. Ивана Федоровича с перевязанным плечом, сидящего на нарах, с размаху с левой и правой съездил по лицу один из громил - с плоской головой и круглым лицом, он почему-то показался похожим на обезьяну, хотя Иван Федорович понимал, обезьяны тут ни при чем - ни по виду, ни по поведению. По носу Ивану Федоровичу громила не попал, наверное, пожалел "калеку". Но разбил щеку, губы о зубы от удара "стыка", как выражались уголовники.