Лидия Чарская - Синичка

Какая-то внезапная и быстрая, как зарница, мысль мелькнула в его мозгу и водворилась в сердце.

Он не отрывал уже взора от пустых глаз «Синички» и сказал ей, насколько умел ласково и кротко:

— Пойдем со мною.

Но она не поняла его и только все пела и пела, протяжно и печально, свою однообразную песенку, под звук которой невольно хотелось плакать.

Он порылся немного в карман своей бархатной куртки и, вынув оттуда конфетку, протянул ей со словами:

— Я тебе дам еще много, много, если пойдешь ты за мною!

Тогда она улыбнулась ему сознательной и жадной улыбкой, потому что любила сласти, и последовала за ним, оборвав свою песню.

Он привел ее в студию, из окна которой виднелись голубое небо и зеленые деревья и где жил его творческий гений, в который он верил твердо и слепо.

А люди внизу смеялись над тем, что он увел к себе «Синичку», потому что люди всегда склонны видеть в жизни больше дурного, нежели хорошего.

Сначала дело не клеилось…

Он никак не мог растолковать ей то, что ему было нужно от неё.

Она грызла конфеты и смотрела на него своими пустыми глазами, поразившими его с первого взгляда.

Всем существом его, как огонь лихорадки, овладела идея.

Это была картина… вернее — должна была быть картина.

Смуглое лицо… спутанные кудри, поющие губы и пустые, ясные, спокойные глаза.

И все… И только…

И эта картина назовется: «Счастье в неведении».

Молоденькая идиотка всем своим видом воплотит эту его идею. Потому что шея его так же проста и несложна, как несложен и прост мертвый, немой взор её пустых глаз.

В самом деле, разве это не великая истина, не могучий закон природы: «Не ведать — значит, иметь покой и счастье!»

Бледного человека в бархатной куртке била судьба, и он не мог рассуждать иначе.

И глядя в пустые, мертвые глаза «Синички», в её невинное, счастливое своим покоем лицо без единой мысли и выражения, он создавал уже в своем воображении картину, окружая ее ореолом славы.

Каждое утро теперь он приходил за «Синичкой» и уводил ее к себе.

Он давал ей сласти и показывал ей позу, в которой она должна была застывать на время сеанса.

Но она ничего не понимала и только ежилась и жмурилась, как котенок на солнце.

Тогда, измученный её бестолковостью, он как-то раз обнял ее и, гладя по головке, по её спутанным кудрям, черным и жестким, как у цыганки, стал пояснять ей, как ребенку, ласково прикасаясь губами к её лбу, чтобы она сидела тихо и смирно, как мышка.

От руки, гладившей голову «Синички» и обнимавшей её плечи, шел нежный, приятный запах, и эти руки были мягки и белы, как у женщины.

«Синичка» схватила их и стала играть ими, как игрушками, и тихо, тихо смеялась при этом.

Потом она заглянула в серые добрые глаза, сиявшие ей с бледного усталого лица, и засмеялась еще громче и радостнее.

Тогда он понял, что может только ласками заставить ее повиноваться — и ласкал ее нежно, как ребенка, перед каждым сеансом, обещая такие же ласки и после него.

Так шли дни… недели…

Девушку со двора серого дома занесли на полотно картины, и «Синичка», смеясь, указывала пальцем на пустые глаза и бессмысленную улыбку своего изображения и твердила часто и радостно:

— Я… я… «Синичка».

Это вышла великолепная и страшная по своей красоте и правде картина. А красота и правда дают торжество искусству, дают славу создавшему их творцу.

И бледный человек с добрыми глазами испытывал теперь торжество бога. Он уже не гладил больше спутанные кудри «Синички», не целовал её пустые глаза, не обнимал худенькие плечи…

Картина была кончена. «Синичка» была не нужна ему больше.

Она сидела, забытая, в углу у окна, скрытая от посторонних взоров между папками и картинами, в беспорядке нагроможденными там, и смотрела, как нарядные господа и говорливые дамы приезжали любоваться на новую картину и сулили славу и известность её творцу.

Одна из дам, особенно нарядная и особенно говорливая, выждала минуту, когда все остальные ушли, и, не замечая присутствия «Синички», стала целовать художника в добрые глаза и бледные щеки, так часто и много, как он сам незадолго до этого целовал в последний сеанс бедную «Синичку».

И «Синичка» не выдержала этого зрелища. Она выскочила из своего угла и, вцепившись обеими руками в богатое платье нарядной дамы, твердила, мыча и заикаясь:

— Не смей… мм… не смей… мое… мое…

Нарядная дама сначала вспыхнула, потом побледнела, потом и она и художник заговорили разом громко и много… Дама, не слушая оправданий, ушла в слезах, а рассерженный художник выпроводил виновницу этой сцены, «Синичку», из своей квартиры и запер за нею дверь…