Ал Малышкин - Люди из захолустья

Первым делом протолкался к нарядным галантерейным рядам. Гривы глянцевито-разноцветных лент хлестались по ветру. Только этим и красовалась скудная торговля. Среди рядов старичок с бородавчатым юродивым ликом, без шапки, собрал около себя народ. К животу он прижимал кружку с надписью: "На украшение храма". Старичок потрясенно грозил:

- И ученые говорят: к концу идет наш век, и извергнутся вулканы, и окутается вся земля огненною массою...

В сотрясаемой кружке звякало. Парень, выпачканный в известке, на ходу насмешливо крикнул:

- Церковь постановлено ликвидировать, на какое же ты украшение собираешь?

- Отцепись, раб божий, сгинь, тебя не трогают! - визгливо и неожиданно нагло прорыдал старичок.

Ясно было, что он чувствовал здесь около себя крепкую, до времени затаившуюся опору. И вообще неуловимо тревожил Журкина этот базар, тысячеголовый, тесно спертый, не управляемый никем. Широкоскулые, заросшие волосом морды показывались и прятались за старичком. Сквозило здесь то же недоброе, раздираемое грозами время.

Наконец разыскал палатку с платками. Понравился ему один, солнечно-желтый, с красными розанами по желтому и с пышной бахромой. Он мысленно повязал им Полю кругом ясных щек, над карими мордовскими глазками напустил кокетливый конек. "Ну, прямо вы - Милитриса Кирбитьевна",- "Кто, кто?" Спросил у продавца - сколько. И вдруг одним глазом увидал гуляющего вдоль рядов Подопригору: руки в карманы, перевалка с боку на бок. "Ага, выслали и сюда проведать, чуют..."

- Один четвертак,- сказал продавец.

Журкин вяло отложил платок. Если даже на пятнадцати сторговаться, что у самого-то останется? Вон она, напасть-то, рядом ходит... Были и подешевле,беленькие, в черный горошек. Для гроба, старушечьи.

...Прямо подойти, присовестить в глаза. "Ну, скажи мне навсегда, дашь ли ты мне, человеку, спокойно жить или нет?"

Кто-то потрепал его за шиворот. Оглянулся - Петр.

- Платочек облюбовываешь?

- Жене,- нехотя, смущенно ответил Журкин.

- Ну да, жене! Ха-ха! - Петр мигал, подзадоривал, подпихивал кулаком в бок.- Да я вижу, толку-то у тебя не выходит. Как она?

Журкина обидно заело,- рассказать бы ему про белье-то. Но только ухмыльнулся загадочно, совсем как Петр.

- Поклевывает маленько,- сказал он.

- А я, Ваня, хотел от тебя выдержать один секрет.- Петр, опершись об угол ларька, заговорил ласково, не кривляясь: - Помнишь, говорил я тебе про одну принцессу, что никогда и не взглянет на меня? Ну вот... посмотрел бы ты на нее намедни, после одного нашего разговора. Ах, Ваня, Ваня! - Петр отчаянно и с упоением схватился за голову:- Хожу я, и во мне опиум какой-то.

Журкин только промычал невнятное. Да, Петр умел хватать сладкие куски. И во всем.

Сегодня, на солнце, он казался Журкину особенно великолепным, победительным. "Вот,- думалось гробовщику,- и партия теперь везде действует, партия, как говорится, трудящихся и бедняков, а все-таки благополучествует Петр, как благополучествовал и раньше". А он, Журкин, навсегда бедняк бесталанный. Глухая обида точила гробовщика, и не знал - на кого... И не только наряд красил сегодня Петра,- приятно, молодо было лицо, вычерченное в воздухе блеском, раздольно смотрелось его глазам. И Дуся невидимо, балованно обвилась вокруг модного его полупальто... Журкин был всего года на три старше. "Кабы мне тоже костюмчик, да щеки оголить... да каску..." И тут же с досадой отряхнулся от пустяковых мыслей. Подопригора еще не пропал, качался за народом.

- Я, Петра, все об своем деле. Нет моего терпенья. Хочу сам к партейному подойти, поговорить. Пускай все начистоту... на один конец. Как посоветуешь?

В зрачках у Петра крутился хрустально-цветной базар.

- По-моему, сам ты себя заморочил. Перевелся бы на другой участок, и все.

- Да они, Петра, везде коммунисты между собой сцеплены, все одно узнают - еще хуже.

У Петра лицо скисло, встревожилось. Журкин невольно оглянулся. Из толпы, бесновато колотя вокруг себя руками, продиралась Аграфена Ивановна, вскосмаченная, ужаснувшаяся, со сбитым на сторону коробом.

Петр предостерегающе шагнул вперед.

- Мамаша...

Старуха захлюпала беззвучно, без слез. Глаза ее несли нечто страшное. Журкин соболезнующе снял шапку, поклонился, но старуха, оглянув его, как пустоту, шатнулась за ларек, поддерживаемая Петром. Гробовщик услышал тихие подвизги, подвыванья.

- Мамаша! - укорял Петр.

- Что же делать-то, Петруша, а? Ограбили и твое и мое кровное. Без суда, без управы два воза... под самой слободой... а-а...