Юрий Мамлеев - Крылья ужаса

- А только ли с Достоевским связаны такие состояния? Как другие писатели? - дрогнув, спросила Люда.

- Есть лишь два писателя, которые могут довести до сумасшествия. И вы, конечно, догадываетесь кто: Достоевский и Есенин. Причем на почве Есенина больше. У нас есть целая группа детей, возраст примерно 14-15 лет... Вся их жизнь проходит в том, что они до конца погружены в поэзию Есенина. Они не хотят жить, не хотят что-либо делать кроме того, чтобы читать наизусть стихи Есенина. Некоторые плачут. Они читают эти стихи целыми днями, плохо спят, встают по ночам, и тоже читают вслух или про себя стихи, бродят по палате, что-то думают. Их очень трудно вывести в мир, почти невозможно. Что-то надорвалось в их душе от этой поэзии.

- Удивительно, удивительно, - бормотала в ответ Люда в оцепенении. - Я и сама близка к этому. Но как можно жить с "Идиотом" в душе 15-летней девочке? Есенин же - понимаю...

- Дети хрупки и не похожи на нас все-таки, - улыбнулась врач. - А я наслышана о вас кое-что, звоните мне. Пересечемся на почве безумия, как говорится. Мы, психиатры, тоже не от мира сего немножко.

И Люда, обняв на прощание златокудрую племянницу, отказавшуюся принять мир какой он есть, покинула детское отделение...

- Бедная малютка, - думала Люда о племяннице по дороге. - Значит ее душенька детская не хочет признавать этот мир?! Она даже обижать никого не хочет. Не туда попала девочка. Ой, не туда попала... Трудно ей будет здесь.

Но мечта о сатанинском мире этом не покидала Люду. "По программе планетка эта создана, по программке рогатого, - умилялась она, но потом возмущалась. - А я то тут причем? Какое мое бытие, мое высшее "Я" к этому имеет отношение? А вдруг...

- она сжалась. - Лишь бы сохранить бытие, даже жизнь. Жизнь, жизнь, судорожно заметалась она в уме и сжала пальцы в кулачок. - Невозможно перенести потерю бытия".

...Прошло дня 3 и она, повеселев, встретилась с Сашей, с тем самым, с которым пили во дворе. За день до этого она была у Лени, тот по-своему молчал, и опять дико выл Володя, словно не переносил он не только физические страдания, а еще какую-то страшную мысль, не дающую ему покоя. Огромная голова Вити качалась в углу в знак полного (со всем миром) согласия.

Встретилась с Сашей у кафе, заодно с Ваней, буяном - толстяком, соседом Леонида, который тоже хотел его посетить. В этот день родители Лени не должны были прийти. Саша, которого вся эта история довела вдруг до исступления, был настроен весьма решительно.

- Да мы их всех испугаем, Люда! - почти кричал он, покраснев. - Вот увидишь!

Есть в моей душе, в глубине, что-то пострашнее смерти! Мы их этим распугаем! И Леня твой очнется, ишь молчун. Я ему помолчу перед смертью! И Володю, крикуна, присмирю. Не будет кричать о себе на весь мир! Ишь, больно ему! Мне тоже, может быть, больно с самого рождения. И до сих пор - больно. Мало ли что.

Непонятно было, хвалится он или говорит правду. Почему-то решили пойти в больницу втроем. Взяли такси - и полетели! К их удивлению Леня сидел на кровати и играл сам с собой в шахматы. И ни о чем кроме шахмат и слышать не хотел.

Саша же прямо набросился на крикуна Володю.

- Володя, пойми, - он даже схватил его за больничную пижаму, хотя лицо Володи исказилось, как от зубной боли. - Пойми, что я тебе скажу!

Глаза у Саши вдруг полезли на лоб от собственной мысли, и он, наклонившись к ушку Володи, стал что-то шептать. Тот вдруг взвизгнул, отстранился, упал на подушки, и замахал руками: "Не надо, не надо, не надо!" Ваня буянил около шахматной доски Леонида, не трогая однако фигур. Леня тем не менее не обращал на него никакого внимания.

- Не надо, не надо! - повизгивал однако Володя, словно забыв о боли.

Даже головастый - в три головы - Витя присмирел, хотя он и так был очень смирный. Мертво-плакавший больной, напоминающий труп, однако ж не унимался, и никакие ужасы и нашептывания Саши не могли вернуть его к жизни. Он все трупел и трупел, все больше уходя в свою трупность, и слезы уже не лились из его глаз.

Вдруг Леня - яростно и неожиданно - стал швыряться шахматными фигурами, в крикуна Володю полетел ферзь, в головастика - пешки, прямо к ногам, в окна посыпались кони. Больной-труп завыл, хотя в него ничего не попало.

Набежали сестры, дежурные санитары, пришлось унимать физически. Леня ослаб, но вдруг откуда-то взялась в нем дикая сила, он кусался, бился и его еле уняли под конец. И все время он молчал, все молчком и молчком.

- Такой молчаливый, а дерется, - вздохнула нянечка.

Детские глаза трехголовастого отказывались верить самому себе...