Юрий Мамлеев: Московский гамбит

Сам художник и творец этих портретов смирно сидел в углу, блестящими безумными глазами поглядывая на Катю. Был он почему-то в пальто, которое приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не одна, а как всегда со свитой: за ней тянулась целая цепь "мамасек" или ее душевных поклонников и поклонниц, которых она пригревала своим существованием и вводила в круги неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты, лет 19-20, которые еще тянулись к необычному.

Некоторые из них впервые были на вечере у Олега и им торжественно подносился штрафной стакан водки - знак внешнего посвящения. Выделялась Верочка Тимофеева, самая молоденькая. Пухлая и доверчивая, она чуть не плакала от радости, и светилась, что здесь можно по-духовному выпить и поговорить о Боге. Она с любопытством поглядывала на человека, что-то шептавшего об антропософии Андрея Белого...

Катя - такое уж наступило у нее время - жила одна, свободная, но недоступная, хотя ее и окружали многочисленные поклонники, из которых она выделяла Глебушку Луканова.

- Что ты в нем нашла? - сказала ей как-то Тоня Ларионова, любовница Олега. - Может быть, он и великий художник, но сам как дитя. В нашем мире есть другие великие: сильные...

- Мне такие великие не нужны, - ответила ей по-теплому Катя. - Они без меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать. Им много не надо, Тонюша - ласковое словцо, чайком угостить, да иной раз о Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна: они жадные, избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет часто, и по арбатским магазинам по вечерам побирается:

на водку просит... Так-то вот, Тонюша.

И Тонюша, усмиренная, отошла.

Вообще поклонницы Олега - красивые, чуть-чуть высокомерные, холено-стройные были противоположностью "мамаськам" Кати, бедным, утомленным и мечтательным...

...Олег только что кончил читать свои стихи - и все еще длилась тишина.

- Извел, извел ты нас своими стихами! - вдруг заголосил Закаулов. Около него лежал стакан из-под вина. - Что-то в твоих ритмах захватывает... Ритмы, ритмы - вот в чем дело.

- Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших стихов? - раздался голос из тьмы.

- Водки, водки, водки! - завопил кто-то из угла.

- Да причем здесь дети!? -закричали рядом. - Здесь просто мастерство... Олег, прочтите еще!

- Не надо смысла, только не надо смысла! - забормотала белокурая девушка, очутившаяся около Верочки Тимофеевой. - Не надо смысла: от него страшно! Пусть от стихов остается только музыка. Только музыка. Не хочу смысла!

- Да нет же, смысл здесь усиливает музыку. Музыка тогда еще больше рвет душу! - выкрикнул Закаулов. - Как ты не понимаешь!

- Не могу я, не могу! Я должен выпить от всего этого! - застонал худой моложавый парень по имени Коля, и тут же исчез с бутылкой водки за шкафом. Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на него верхом, чтобы выпить там и послушать стихи.

Олег привык к подобной реакции и сам пьянел от нее. Он часто испытывал то же, что и слушатели, и ему хотелось читать, читать и читать, чтобы выхлестнуть все, и опьянеть от этого, и вознести свою душу куда-то вверх. Он чувствовал в себе смесь ярости и восторга. Кругом него были свои; кто лежал на полу, кто сидел у стола, какая-то группка облепила вольтеровское кресло. Всюду были разбросаны бутылки водки, пива, вина и необильная, скорее спартанская закуска: черный хлеб, лук, кусочки сыра. Но водки было в невероятном количестве: вдоволь хватало на всех.

Олег прочел довольно много, и был какой-то переломный момент: некоторые устали.

Читать дальше или не читать?

Все решили резкие сумасшедшие шесть звонков в квартирную дверь.

- Кто это ломится? - подумал Берков. - Уже совсем ночь.

Пошатываясь, Берков пошел открывать - вперед, по длинному коридору. Он слышал как что-то щелкнуло: и ему показалось, что дверь в одну из комнат приоткрылась, и на него смотрит глаз: огромный, внимательный и пугливый.

То была старушка-соседка, которой часто после "сборищ" - снились кошмары.

Беркову захотелось шагнуть к ней, но он раздумал и продолжил свой путь.

Неуверенно открыл дверь, и перед ним очутился Леня Терехов.

В другом конце коридора по какому-то наитию уже чувствовали, что это Терехов.

Высунулся кто-то лохматый и белолицый (напротив жил милиционер), который прошипел.

- Терехов, Терехов идет! - громко и радостно закричали. Олег немного сник, теперь не хотелось читать. Терехов был единственный подпольный поэт в Москве, который - по крайней мере, в смысле славы - мог соперничать с Олегом. И писал он другие стихи - совершенно разорванные, безумные, возникающие как факелы в ночи (В творчестве он считался намного левее и авангардней Олега). И жизнь его была подстать его поэзии.