Юрий Мамлеев - Шатуны

Больше они не решились куда-либо ехать...

Уже много воды утекло с тех пор, как Федор хотел уничтожить "метафизических" в Падовском гнезде.

Опустел дом в Лебедином. Кто-то даже съел поганую кошку. Лишь старик Михей со своим пустым местом и девочка Мила - из обитателей Сонновского гнезда - пришли видимо, в человеческом смысле, к счастливому концу: они поженились. Хотя разумеется без официального признания. Это был брак, в котором не было ничего.

Посторонние часто видели, как дедушка Михей, обосновавшийся в небольшом подмосковном городишке, подальше от Лебединого, выводит гулять за ручку свою женушку-внучку девочку Милу. И даже по-своему целует ее. Улыбаясь потом белым, исчезающим лицом- в какие-нибудь кусты.

А деда Колю супруги прогнали в шею. Совсем обезумев, дед рыщет по всей Рассеи, иногда - в черном, похмельном бреду - вспоминая Лебединое, Клавушу, Падова и поганую кошку. "Не ко двору, не ко двору я пришелся ни там, ни Михею с Милочкой,

- иногда выговаривает он, играя сам с собой в домино. - Мало во мне... етого...

безумия". Только порой промелькнут на дне слезящихся глаз, радостно обращенных на бутыль с водкой, образы погибших детей: помоечной Лидоньки и себяеда Петеньки... Далеко от Лебединого в новом одиноком гнезде обосновалась и Клавенька. "Раздувается она, раздувается... на весь мир. Скоро все вытеснит", - испуганно, расширив глаза, рассказывал о ней Игорек, случайно оказавшийся около этого гнезда. Сам "белокурый садистик" уже давно бросил все "измывательства"; единственно, что теперь его интересует - это борьба со счастьем; с ним - с человеческим, общелюбящим счастьем - борется он упорно, угрюмо и исступленно, на долгое время исчезая по каким-то магическим уголкам, закоулкам.

Свое окончательное определение нашел и Алеша Христофоров; но сначала он долго и надрывно, используя все имеющуюся информацию, искал куро-трупа, т. е. отца своего. Однако ж куро-трупа простыл и дух. Христофоров порвал все связи с "метафизическими", взывал к Богу, молился - все напрасно. Теперь он живет один, в маленьком, деревянном домике, имея в прислужницах длинную, худощавую женщину.

Он целиком ушел в древнее христианство и больше знать ничего не хочет; почти не выходит на улицу; скорее даже не в древнее христианство, а в чистую обрядовость, особенно в бесконечные и затаенные детали ее, уже давно позабытые. Он пугает священников своим знанием христианства; поэтому они избегают общения с ним.

Алеша считает их "декадентами" и по-прежнему полу-блаженствует в своем служении...

Как буря пронеслась религия Я по душам "метафизических":

Анны, Ремина и Падова. Долго не могли забыть они этих ночей в Падовском гнезде, этих взрывов веры в себя, этих холодеющих полетов в бесконечность долго это состояние оставалось вместе с ними.

Но вскоре черная молния стала куда-то уходить, и все остались наедине со своими прежними комплексами и сомнениями.

Особенно резко стал уходить в прежнее состояние Падов; "Не по мне все это положительное, - бормотал он, - хотя может быть и лучше по сравнению с другим...

Что ж, по этой вере я и руки на себя наложить не могу; или, ежели я захочу - а я может быть этого втайне хочу - уничтожить себя реально, как духа, допустим в форме оккультного самоубийства - и этого нельзя; ведь "я" абсолют, высшая ценность; а может я все хочу уничтожить - и "я" и абсолют и высшую ценность и все переходы в засознание и вообще все... Хе-хе..." Однако ж Ремин на этот раз не шел по этому пути; похоже было на то, что Геннадий все больше и больше "входил" в религию "Я"; даже встречаться с Падовым он стал значительно реже, пропадая где-то около глубевцев или в одиночестве. И грозился написать цикл стихов о религии Я.

Аннуля металась между верой в "Я" и своим незабвенным. Все это смешалось у нее с давним сексуальным мракобесием и каким-то сюрреальным гностицизмом. Достаточно сказать, что потустороннюю жизнь она представляла все чудовищней и чудовищней...

И по-женски истерически устраивала невиданные оргии, с чтением Достоевского, во время сеансов тайной магии. Особенно она неиствовала и хохотала при вызове некоторых "душ" и оболочек...

Однажды, поздней осенью, когда ветер рвал и метал листья, образуя в пространстве провалы, около одинокого, пригородного шоссе, в канаве, лежал трезвый молодой мужчина в истерзанном костюме и тихонько выл. То был Анатолий Падов.

Перед этим он долго хохотал в своей комнате, глядя на себя в зеркало. Сам себе казался чудом. И видел: что-то должно случиться. И вдруг почувствовал свою мысль... голой, как будто душа обнажилась и грозно выступила сквозь видимость тела. Не помня как, очутился в канаве. Это ощущение голой мысли не проходило, точно он мог до нее дотронуться, и обычный покров, делающий мышление привычным, был сдернут. Он мог видеть обнаженное поле своего "я". Его особенно поразило, что чистая мысль бьется о самую себя, как бы ощущая и оценивая свое существование, и еще, что непрерывно задает себе вопросы: кто я? откуда?