Александр Черкасов - Из записок сибирского охотника. Часть первая.

Водку он пил понемногу, хотя мог переносить и здоровую выпивку; характера был ровного, но духа отчаянного — ничто и никакая сила его не останавливала, опасности он не знал и точно презирал ее. Костин был человек замечательной честности и очень доброй души, так что невольно приходило в голову — за что на этом человеке на лице, на руках и на лопатках были поставлены ссыльно каторжные знаки? Я настолько любил и уважал Костина, что никогда не решался узнать его биографию и спросить его, за что он пришел в каторгу. Словом, я как-то сдружился с этим человеком, вдвоем проездил почти три года по безграничной тайге, пил из одной рюмки, ел из одной чашки; а если и случалось загнуть ему трехэтажное слово или дать хорошего тумака, то на это Алексей не обижался, а я долго лиха не помнил. Бывало, только и скажет: "Ну прости, барин, — виноват"; а я в ответ: "Ладно, не сердись Алеха; служба службой, а дружба дружбой! Вот тащи фляжку, давай выпьем по рюмочке" — и только! выпьем и все забыто. Мы с ним были ровесники по возрасту, и что влекло нас друг к другу — право, хорошенько не знаю, но знаю, что я душою и сердцем любил Костина, а он меня, в чем я убедился неоднократно. Случалось, бывало, в тайге и прихворнуть, то, верите ли, Алексей ходил за мной, как нежная мать за своим детищем, а я в таких случаях за ним.

Вот я и заболтался немного, а все потому, что хотелось познакомить читателя с тою личностью, которая так дорога для меня в воспоминаниях и причастна к тому случаю, о котором хочется рассказать.

Но, виноват, еще одно слово. Приводя на память все былое и вспоминая о Костине, мне желательно почтить его добрым словом и, если он жив, то сказать ему — будь здоров и счастлив; спасибо, спасибо тебе и тысячу раз спасибо! Если же он там, в Елисейских, то мир праху твоему и вечный покой, Алексей!..

В 1863 году, кажется, в феврале месяце возвращался я с Алексеем из тайги и был уже в пути несколько дней сряду, оставив партию рабочих в вершинах речки Урюма. Ехали мы вниз по реке в двух маленьких пошевенках поодиночке; нам оставался еще один переезд верст в 80, и мы в первом казачьем селении Оморое, что уже недалеко от населенной реки Шилки.

Встав с утра до зари и потрухивая на бессменных лошадях, мы притомились, позамерзли и торопились засветло доехать до излюбленного ночлега. Вдруг слышим ужасный, раздирающий душу крик человека. Крик этот выходил откуда-то из близлежащих гор тайги и своей неожиданностью и отчаяньем потрясал всю душу и нервы. Мы невольно задержали лошадей и стали прислушиваться. Ужасный крик все продолжался и еще более усиливался, но где-то далеко, глухо.

— Слышишь? — спросил я Костина.

— Слышу, как не слыхать, барин. Фу, как жалко и отчаянно кричит.

— Побежим, поможем?

— Давай побежим, — отвечал Алексей.

В одну минуту мы выпрягли лошадей, вскочили верхом и, едва вскарабкавшись на крутой берег, бросив пошевенки на речке, поскакали на крик. Глухая чаща леса царапала нас ужасно; мерзлые прутья хлестали по рукам, по лицу, но мы точно не замечали этого препятствия и, понукая коней, бежали. Изредка останавливались и прислушивались, но крик заметно ослабевал. Проскакав всего версты полторы, мы остановились еще раз послушать, но до нас долетали едва слышные замирающие, неясные звуки, и потом вдруг все смолкло. Тишина и мрачная чаща тайги окружала со всех сторон, только вспотевшие кони тяжело дышали и зорко поглядывали. В эту минуту эта тишина была для нас несравненно тяжелее отчаянного вопля. Как-то невыносимо тяжело сделалось на душе, а сердце точно сдавило клещами. Постояв и дав вздохнуть лошадям, мы снова бросились примерно в ту сторону, где слышались последние стоны. Ездили, ездили, кричали и аукали, но отзыва не получали и никого не видали, а потому в особенно грустно-тяжелом настроении поехали обратно к брошенным пошевенкам. Я ехал впереди и, оборачиваясь, видел, как Алексей, зажмурив глаза, крестился и что-то шептал. Я невольно сделал то же и сняв чебак (теплая шапка с ушами), набожно помолился…

Молча запрягли мы лошадей и молча потрусили далее, к ночлегу.

Что-то тяжелое давило нас обоих.

Кто этот несчастный, который так отчаянно кричал и как бы звал на помощь и, вероятно, отдал Богу душу в объятиях суровой тайги — до сих пор осталось для меня тайной, несмотря на то, что я несколько лет расспрашивал и близживущих казаков и бродячих орочон, этих аборигенов забайкальских трущоб.

Солнце уже садилось, когда мы, проехав несколько верст, добрались до крутого и высокого берега, на котором в затишье, в локотке выдающегося подножия лесистой горы, было место излюбленного ночлега. Так как берег был очень высок, заехать в санях на него было невозможно, да и не было надобности, то мы всегда на этом месте пошевенки оставляли на реке, а что нужно забирали с собой и уходили ночевать на берег. Так сделали и на этот раз. Но я забыл сказать, что за два дня около оставленного рыбопромышленниками еза (закол чрез всю реку, в котором делаются воротцы, а в них ставятся ловушки — верши, морды, фитили и проч.) к нам пристала небольшая собачонка, вероятно, забытая хозяевами еза, которая и бежала с нами.

Читать дальше