Элла Медякова - Ленинградская история

Элла Медякова

Ленинградская история

От автора

Я родилась в Ленинграде в 1935 году в семье инженеров, окончила технический вуз в 1953 году, после чего начала работать инженером, а затем преподавателем вуза, каковым остаюсь до сих пор. Разумеется, за такое время нельзя было не стать кандидатом наук и доцентом.

Тем более что я, к собственному сожалению, самой отличительной своей чертой считаю серьезное до идиотизма отношение к насущному делу, даже если это дело вдруг оказывается, к примеру, любовью.

В течение шести лет, в бурные годы начала реформ, мне довелось стать нештатным сотрудником городской газеты "Русский инвалид". Причем я была настолько упертым работником, что регулярно печатала свои материалы бескорыстно, в смысле бесплатно. Наконец, я не могла отцепиться от своей въедливой дотошности даже во время приятных занятий беллетристикой.

Но, слава Богу, теперь, оглядываясь на всю свою беспредельно серьезную жизнь, я радуюсь тому, что в ней у меня (как, впрочем, и у многих) было немало комического. И мне все еще безумно интересно рассматривать и оценивать этот сплав серьезного, грустного и смешного.

В страсти, раскаленной добела,

или Земля для двух людей

И когда друг друга проклинали,

В страсти, раскаленной добела,

Оба мы еще не понимали,

Как земля для двух людей мала.

А. Ахматова, 1909

Четвертого августа 1964 года я попала в катастрофу, в результате чего стала инвалидом, потеряв правую ногу. И мой тогдашний возлюбленный стал невольным виновником моего несчастья.

Было мне 28 лет. Отношения наши тогда были абсолютно платоническими, если не считать сотни-другой сумасшедших поцелуев. И не потому, что я в те годы была особой высоконравственной, - вовсе нет. Просто боялась родить еще одного ребенка, а двое детей у меня тогда уже было, причем с разницей в полтора года.

И вот в марте 1965 года шла я на своей "козьей" ноге и на костылях по заснеженной аллее Дома творчества писателей, что находится в курортном поселке Комарово. Удалось достать горящую путевку, так как это был месяц для настоящих писателей, которые старались творить в это время в городских условиях.

Навстречу мне неторопливо шла, опираясь на палку, седая, солидная женщина. Как я позже узнала, она тогда почти не писала стихов, а писала их прежде, - в начале XX века. И всегда жила отстраненно от советской власти, которую наверняка презирала - высокомерно, таинственно, молча.

Три лика этой женщины - гимназистки с косой, изящной молодой женщины с челкой и уже весьма пожилой грузной дамы на фотографии, в оксфордской мантии и четырехугольной шапочке с кисточками, - я помнила по портретам. И вот в марте 1965 года она предстала передо мной, величественная, по-королевски спокойная.

Эта женщина принимала все, что ей предоставили после долгих лет забвения - и свое пребывание в Доме творчества, и почтительную свиту окололитературных мальчиков, поддерживающих ее под локотки.

В те далекие годы я дико стеснялась своей нелепой "козьей" ноги, наспех сделанной в институте протезирования, и костылей; боялась жалостливых взглядов, обращенных ко мне. Поэтому, повстречавшись с нею, постаралась поспешно отойти в сторону. Однако успела заметить, как она мне по-свойски подмигнула, и услышала фразу, произнесенную вслух:

- Девочка эта будет много страдать! У нее такой высокомерный вид. Таким втройне тяжелее...

Наутро один из сорокалетних "мальчиков" принес мне тоненький сборник стихов. Я прочитала вслух:

И когда друг друга проклинали в страсти, раскаленной добела, оба мы еще не понимали, как земля для двух людей мала...

В свои 28 лет я толком не знала, кто эта женщина с профилем древнеримской императрицы Люции, пока мне не рассказали. Однако втайне я изумилась ее замечанию, потому что она угадала мою тогдашнюю двойственность - несомненное переживание несчастья и одновременно некое кокетство своим положением. Однажды она сказала своим глубоким низким голосом кому-то из свиты:

- Вечером завтра приведите ко мне эту кокетку...

Ночь я не спала, читала ее стихи, которые помогли мне многое понять. Эта ночь превратила простую, в сущности, любовную интрижку в глубокую страсть.

И вот наступил вечер. Номер был двойной, что считалось в тогдашнем Доме творчества писателей архипочетным. И, надевая свою "козью" ногу, я решила, что скажу пару слов и уйду. Я отчего-то боялась ее.

В этом роскошном номере мне был предложен чай. Я робко села напротив, отставив костыли в сторону, хотя робкой тогда себя не считала. Свита оставила нас одних. Она внимательно изучала меня с ног до головы. Потом стала читать стихи: