Павел Мейлахс - Отступник

Стояли. Молчали. Закурили.

- Что-то не торкает, - сказал друг.

Он вынул эту фразу из моих уст.

- Слушай... поди... еще открой, - булькнув, выдавил я из себя.

Но друг уже и так шел, взяв под мышку черный пакет.

Что-то долго его нет. Что-то долго не отыкаться.

Пришел.

- Там, блин, - сказал он, - очередь, суки. Становись, говорят, в очередь. Щас.

Я слегка испугался. Пьяным друг с легкостью ввязывался в драки. До сих пор у него бровь вертикально рассечена.

Допил до половины и вдруг почувствовал себя пьяным вдрызг. Я радостно, облегченно заржал. Опять захотелось говорить, нести.

- Знаешь, что Онеггер сказал про Шёнберга?

- Ну? - выразительно вздохнув, друг устало глянул на меня из-под бровей.

Я все понял.

- Слушай, извини, - я охлопывал его плечи, - не буду, извини.

Я нисколько не обиделся. Мне и так было хорошо.

- Слушай, - с энтузиазмом обратился я к нему, - ты видел, у меня бутылок до хрена. Пойдем, сдадим их.

Мне уже было на все наплевать. Блаженное чувство наплевательства на весь мир.

- Нет. Мы в штопор войдем, - жестко сказал друг.

Друг был пьяницей не меньше меня, но иногда в нем проглядывал здравый смысл; даже подвыпив, он его некоторое время сохранял. Мне же стоит хоть чуть-чуть поддать, как я забываю обо всем на свете.

Я было попытался уломать друга, но тот был непреклонен, даже сурово назидателен:

- Все. Я поехал. И тебе не рекомендую.

Пожал мне руку и пошел к автобусной остановке. А я потащился назад домой. Умом я понимал, что друг прав. Но душа не хотела прислушаться к голосу рассудка. Желание добрать так и горело во мне. Я лег на кровать, зная, что стоит полежать часок, успокоиться, и пьяное возбуждение схлынет, огнь желанья притихнет. Где-то через полчаса валянья я заснул. Еще лучше. Проснулся я, разумеется, в скверном состоянии, но уже умея властвовать собой. Сегодня пить я не буду. Бутылки я не пошел сдавать, понимая, что это будет только прелюдией.

Наконец-то кончился день.

Назавтра я, проснувшись, часа три лежал в постели, радуясь приличному самочувствию. Славное состояние - выход из бодуна. Я уже мог есть. Отыскал в холодильнике пачку замороженных, слипшихся пельменей и с удовольствием варил их, бросая в кипящую воду пельменные гроздья. Потом с удовольствием ел. Поколебавшись, лег опять в постель. Ничего не делал, ничего не слушал, ничего не читал. Все изнывал: когда же кончится день и можно будет заснуть, забыться, отключиться.

День наконец-то кончился.

Позвонила жена и попросила забрать ребенка из школы. В этом не было ничего необычного - я довольно часто забираю ребенка из школы. Когда я трезв, отношения с женой вполне нормальные, они даже улучшились с тех пор, как мы расстались.

И вот, во второй половине дня я иду в школу. Настроение отчего-то было хорошее. Солнце то пряталось за тучи, то опять выглядывало, и от этой игры света и тени все становилось немножко нереальным. А реальность, в которую добавлена капелька нереальности, - это, повторю, лучшее, что я знаю на свете. Словом, настроение от этого только улучшилось. Но чего-то не хватало. Совсем чуть-чуть, но... надо было чего-то еще, чтобы настроение стало совсем уж хорошим. Угадали, о чем речь? Вот и прекрасно. По пути в школу я выпил две бутылки пива. Две бутылки - какая ерунда. Никто и не заметит.

Придя в школу (здание, неприятно напоминающее поликлинику), я обнаружил, что их класс задерживается. Надо было ждать где-то полчаса. Такой поворот событий оказался для меня полной неожиданностью. Ну что ж, раз так, придется немножко погулять.

Кстати, почему я взял с собой остатки денег? Не знаю. Так распорядился рок.

Неподалеку продавали пиво. Я выпил еще несколько бутылок, каждый раз думая, что пью последнюю; а какая разница, бутылкой больше, бутылкой меньше? Парадокс лысого, сгубивший многих.

Короче, в школу я вошел, полный радости и воодушевления. Сказал что-то любезное классной руководительнице; ее лицо было то как-то очень близко, то куда-то уезжало. Сын скромно стоял рядом с ней. Я подождал, пока он оденется, взял его за руку и повел домой. Ходим мы пешком.

Мы шли мимо присыпанных снегом сосен, растущих из наста. Я любовался синей промоиной на краю неба.

Я снисходительно расспрашивал сына, как дела в школе. Сын отвечал без особого энтузиазма; странно, обычно он даже спешит рассказать мне, как у него дела, - по-моему, он вообще хорошо ко мне относится. Но я все равно снисходительно мурлыкал.

Говорим мы вообще немного. Мне нечего сказать своему сыну, как когда-то моему отцу нечего было сказать мне.