Александр Михайлов: Личное дело

Так поговорили мы. Зашёл я, поставил свечку. На прощанье стою у Креста - в пальто, шапку снял. Это было морозное, декабрьское время. И чувствую чьё-то дыхание. Поворачиваюсь. Рядом - человек с непокрытой головой, волосы у него длинноватые такие, борода большая. Видно было, что он промёрз. И - отрешённый, очень умный взгляд. Не такой, когда подходят и смотрят на тебя, потому что узнали актёра. Здесь было совсем другое. Он смотрел не на актёра, а на человека. И даже не столько на меня, сколько сквозь меня. Какая-то необычность нашей встречи - она ощущалась.

После паузы он заговорил - но так, как будто говорил и мне, и себе: "Вот, здесь убиение произошло... И здесь обязательно воздвигнут Храм на Крови, на месте гибели царской семьи". И ведь сбылось предсказание странного человека: воздвигнут Храм на святом месте!

Он почему-то сказал тогда ещё одну фразу - "Вам сегодня предстоит сраженье". Я этому сильно поразился - какое может быть у меня сраженье? Но он продолжил: "Возьмите. Вот. Малахит. Держите его, для укрепления духа, всегда в левой руке". И даёт мне этот кусочек. Я даже не успел поблагодарить человека - он сразу повернулся и пошёл. А я всё никак не мог уразуметь его фразы - про сражение...

И когда уже вечером я вернулся в этот Дворец, в этот "Космос", меня как молнией пронзило... Перед моим выступлением должны были показывать ролик из моего фильма. По не понятным для меня самого причинам, я попросил отменить показ. И, выйдя на сцену Дворца, ещё не знал, что буду делать. Как я успел за короткую эту паузу посчитать (по количеству рекламных щитов), сколько спонсоров приняло участие для проведения этого пышного юбилея - я не знаю. И сам собою пошёл текст, которого я не готовил.

Выступление моё длилось всего минут восемь. У меня не было обычной в таких случаях тревоги - было чувство покоя. Я говорил, что "Космос" - не здесь. Что настоящий русский космос - там, в нескольких сотнях метров отсюда, где уничтожен Ипатьевский дом. Четырнадцать спонсоров затратили огромные средства на празднество, проходящее здесь, но отчего бы этим четырнадцати спонсорам не вложить даже не десятую, а хотя бы сотую долю в строительство Храма, который должен стоять на том, святом, месте. Энергетически он должен быть на месте убиенных - Храм на Крови. И этот энергетический Космос восстановит, может быть, в какой-то мере то Вселенское духовное разрушение, которое произошло здесь, в этом городе, в бывшем Ипатьевском доме... Я сказал ещё, что хочу поклониться людям, которые чтут нашу историю. И держал в левой руке камень. Небольшой кусок малахита, который мне дал человек у Креста...

За кулисами меня стали догонять люди. Мужчины, женщины. Для них было важно то, что прозвучало только что со сцены. А я не мог понять, откуда пошли те слова, которые были мною сказаны. Передо мной была поставлена совсем другая задача... И только там, за кулисами, я почувствовал, как от волнения у меня вспотели ладони - камень был мокрый.

Воистину, пути Господни неисповедимы! Здесь камень у меня был - в левой руке. А когда-то давно ещё, в детстве, в Забайкалье, было такое, что держал я камень - в правой. Я бросил его в невинного человека - в божьего человека. В блаженного.

До сих пор не могу этого забыть, не могу простить себе этого... Вспоминал я о том случае, с камнем в правой руке, и в последний свой приезд в посёлок Цугульский Дацан, когда стоял возле нашей с мамой землянки, где прошло детство.

Мы мелюзгой тогда были - от четырёх до шести лет, примерно так. И всё мы кучковались, и всё за ним бегали - за Даржеем. Дразнили блаженного... "Даржей-Даржей, дурачок-дурачок... Даржей-дурачок!" - пальцем в него тыкали. И иногда в него камушки швыряли - случалось такое. Он, девятилетний, казался нам очень большим. Был он неповоротливый, немножко одутловатый и совершенно беззащитный. Каждому улыбался - заискивающе так улыбался! - и убегал. А мы гонялись за ним...

Был он бурят, но национальностей тогда никто не разбирал и ничего особенного мы, дети, в этом не видели. Я говорил уже, что в посёлке жили и буряты, и цыгане, и татары. Не раз бывало, что те же буряты спасали меня и мою маму от голодной смерти - приносили в особо трудные дни молоко, бесплатно. Татары временами делились с нами куском хлеба. А ведь нищенствовали в нашем посёлке - все. (И как же обидно, что с тех лет ничего не изменилось в моём Забайкалье - оно до сих пор, при любых режимах, остаётся краем беспросветной нужды...)

В посёлке считали, будто у Даржея помутился разум оттого, что он много читал. Кажется, он в самом деле знал многое - то, чего в этом возрасте не знают другие. Иногда он подходил и протягивал руку - ждал, что кто-то ему даст поесть. И пытался разговаривать с нами - начинал живо рассказывать что-то непонятное, очень доброе. Но время было голодное. И вот, со смехом и улулюканьем - "Даржей-дурачок!" - наша ватага снова принялась бросать в него камешки. В общем азарте кинул и я...