Сергей Семенов - Односельцы

Они вышли в березовую рощицу, которая росла вокруг больницы, и пошли рядом по дорожке.

– - На работу еще силы хватит, а драться-то, може, не придется.

– - Не с кем больше, драчунов-то, должно, прижали крепко.

– - Говорила Матрена, только на такое добро переводу не будет: одних убрали, другие вырастут, как на репейник у изгородки не бывает переводки. Дело-то совсем не в том, чтобы их одолеть, а в том, чтобы совсем их не было.

– - Как же это так?

– - А так, чтобы народ не такой был, а настоящий, и жил бы он, чем человеку от бога положено.

– - Как только добиться этого?

– - Дело нелегкое, знамо. Только нужно об этом вперед заботиться. И все сведущие люди, и все начальство… А то человеку и жить-то дано всего ничего, а он и этот срок не может провесть в радости: то забота, то работа, то эти вздоры да вражда. Я вот тут одну книжку прочитал. В ней говорится про одного человека. Он добился, что ему все стало понятно, и мог он легко жить и другим с ним легко…

– - Много от нужды еще темноты у нас, -- сказал Мельников. -- Вот выделяются мужики, будет у них все лучше родиться, меньше нужды станет, меньше и темноты.

– - Ну, еще это как сказать? Надо, чтобы мужик понял свою темноту-то, вот в этом все и дело. Пойми человек темноту да возненавидь ее, тогда нужды у него меньше станет, и не так страшна она. Я тут много об этом думал. Не попади я в больницу, може, в десять годов того не выяснил, что сейчас. Вся беда, что мы сами себе путного не хотим и ничего не делаем. А ведь это можно делать и много, и по-настоящему. Укрепись человек, что это вот тебе можно, а это нельзя, и то легче. А то нас куда ветер подует, туда и покачнемся; твердости в народе настоящей нет, нужно еще в каждого по гвоздю от головы до пяток вбить, чтобы он не вихлялся.

– - Это легко сказать! -- вздохнувши, проговорил Мельников.

– - Известно, не легко, что про это говорить. Ведь нас сколько вихляли-то. Ну, только пока такой державы не укрепишь, все, что ни делай, и нам будет тяжело, и детям нашим…

Помолчали. Машистый стал спрашивать, что еще делается в деревне, когда он едет в Петербург. Говорили долго и хорошо, и когда пришло время прощаться, то Мельникову вдруг стало грустно.

– - Вот мы с тобой чужие люди, а ведь и с родными не всегда так бывает, как с тобой.

– - Може, и родня должна бы по этому считаться, а не по тому, -- мягко засмеявшись, сказал Машистый.

Они задушевно простились, и Мельников поехал опять домой…

В деревне его встретила новая неожиданность. У двора дяди стояла целая толпа народа, невыпряженная лошадь, а из избы его неслись бабьи вопли, Константин Иванович придержал лошадь, и к нему сейчас же подошел Протасов и проговорил:

– - Ну, Константин Иванович, то у тебя хотели землю отбить, а вышло хоть бы и тебе об наследстве хлопотать.

– - Что такое?

– - Дядя твой приказал долго жить. Удавился в тюрьме.

– - Неужели?

– - Тетка сейчас домой его привезла. Даже мертвого не давали. Насилу выхлопотала.

Константин Иванович, бледный, полный смутными чувствами, тронул лошадь и поехал к своему двору.

1917 г.