Лариса Миллер: Золотая симфония

Поздним вечером к маме с Женей приходили гости. Женя садился за пианино и наигрывал песенки собственного сочинения. Вернее, музыка была Женина, а слова мамины. Она пела, а он бойко играл, слегка подпрыгивая и оттопыривая большой палец. "В старом почтовом вагоне сердце мое увезли". Что-то в этом роде.

Как-то раз я проснулась от зловещего шепота Жени: "А ну, марш в постель". Я проснулась и увидела, что стою возле маминой кровати, босая в ночной рубашке. Мне стало страшно: как я попала сюда из другой комнаты? Тогда я поняла, что стала бродить ночами. Это случилось, наверное, с появлением Жени от тоски по маме, когда меня переселили спать в другую комнату. И кончились мои хождения, когда исчез Женя. Мы жили скудно. Однажды мама увидела, как Женя тащит из буфета сахар, который она откладывала для меня, и выгнала его. Та ли была причина или другая, но Женя исчез. Накренившийся мир снова пришел в исходное положение.

Моя первая дружба. Галка Зайцева, белобрысая курносая подружка. Она живет за стенкой и мы постоянно перестукиваемся и бегаем друг к другу в гости. Однажды мы с ней решили поставить к Новому Году спектакль по пьесе Маршака "Двенадцать месяцев". Набрали во дворе "актеров" и распределили роли. Как-то само собой получилось, что я оказалась режиссером, поскольку идея была моя, да и книжка тоже. Каждый выбрал себе роль по вкусу. Мне очень хотелось быть падчерицей, которая ищет в лесу подснежники, но я уступила эту роль Галке. Я - режиссер, и мне неудобно брать себе лучшую роль. Буду принцессой, капризной и взбалмошной. Поздний вечер. Сижу за столом и переписываю роли для всех актеров. Вдруг три звонка и голос в коридоре: "Где Ваша Лара?" Дверь в комнату распахивается и в сопровождении бабушки влетает разгневанная тетя Шура, Галкина мать. "Ты что это?" набросилась она на меня. "Ты что это из моей девки падчерицу сделала, а? Она значит падчерица, а ты прынцесса? На каком основании?! Знаем мы вас. Небось себя в обиду не дадите". Она повернулась к бабушке: "А Вы куда смотрите? Сами воспитателей учите, а внучка Ваша над моей девкой измывается. Больше ее ноги здесь не будет. Прынцесса". Бабушка пыталась что-то ответить, но тетя Шура, не слушая, выбежала за дверь так же стремительно, как вбежала. Спектакль не состоялся, но дружба не расстроилась. Собираясь гулять, я по-прежнему стучала Галке в стенку, и она стучала в ответ или кричала в форточку: "Иду. Одююсь". Но, чем старше, тем труднее утешаться, тем меньше событий и дел, в которые можно уткнуться, как в подушку. Уже не столь упоительны стали предутренние часы. Не давали покоя события дневной жизни.

"Отойди от нас. Ты - еврейка", - сказала мне самая старшая из дворовых подружек. "А что это такое?" - спросила я. "Евреи это те, у кого черные волосы. Евреи нехорошие. Помнишь, ты меня пихнула, когда у меня нога болела?" Я не помнила, но мозг лихорадочно работал: "еврейка, черные волосы, пихнула". Надо пойти домой и спросить. "Не слушай ее, - говорила бабушка. - Она глупая девчонка". Но как не слушать, когда за мной бегают по двору и кричат: "Сколько время, два еврея, третий жид по веревочке бежит. Веревочка лопнула и жида прихлопнула".

Вот когда я впервые поняла, что у меня нет защиты. Мне казалось, что будь у меня отец, путь даже такой больной, вечно кашляющий, как у соседки Верочки, все было бы иначе. А что могут сделать с ватагой орущих ребят мама, бабушка и тихоголосый дед. Да их самих легко обидеть.

"Сколько время, два еврея, третий жид по веревочке бежит..." Вот когда я впервые почувствовала себя не такой, как все. Могла ли я думать, что отныне всю жизнь быть мне чужаком и никуда от этого не деться? Нет.

Тогда мне казалось: вот выйду завтра во двор и увижу раскаяние на лицах ребят. И Людка Ведемина, самая старшая из подружек, подойдет и скажет... я не могла вообразить, что она скажет, но сердце замирало и слезы выступали на глазах.

А на утро все повторялось снова, и почва ускользала из-под ног. Ускользание почвы. Иногда это ощущение сладостно и желанно. Однажды мальчик, с которым я играла во дворе, сказал, что хочет пить и позвал к себе. Я впервые попала внутрь чужого дома, на который привыкла смотреть только снаружи. Со двора, знакомого до каждой царапины на стене, вдруг вошла в незнакомую комнату. Секунда отделяла привычное от непривычного, уличный шум от тишины, солнечный свет от комнатных сумерек. Привычное открывалось мне с новой точки. И вдруг все покачнулось и поплыло перед глазами: и тюлевые занавески на окнах, и тикающий будильник, и графин на столе.