Александр Мишарин - Белый, белый день

Маруся Батурина слыла к тому же теософкой. Знатоком буддизма. Свободно говорила на монгольском и японском, не считая русского и китайского...

Сам Капабланка, заехав на гастроли в Мукден, был поражен, что единственным партнером, успешно сыгравшим с ним ночью в турнире на пятидесяти досках, была то ли русская, то ли японка Мария Батурина.

Так что бедненькому, хоть и не без польско-немецкого лоска, Николя Янковскому пришлось приложить немало усилий, чтобы выдвинуться на позиции, которые хоть в малой степени, но придавали ему положение возможного жениха.

Скромный, однако крепкий "фольварк" его отца Климента Янковского по слухам (в которые не хотелось верить!) все время переходил из рук в руки, от русских к немцам и обратно. Так что все это хозяйство, а также двухэтажный (но смахивающий на крестьянский) дом родителей Николя, а главное, сама их жизнь - всё было под вопросом!

Денег из дома давно не слали.

Сестра - тоже Маруся! - начавшая первый курс химии в Казанском университете, вдруг прислала ему в Иркутск посылку с домашним салом и грубого помола мукой. Эта посылка очень развеселила вообще склонного к некоторому легкомыслию Николя. Во всём - кроме работы, учебы и профессии. Янковский уже в молодые годы был серьезной фигурой среди архитекторов Сибири, Маньчжурии и Северного Китая.

А когда знаменитый миллионер Второв заказал ему проект виллы в предгорьях Кяхты и попросил не затруднять себя вопросом стоимости во имя профессиональных забот и стиля восточного "модерна" (Шехтель или Шпиц на маньчжурский манер!), то Маруся Батурина первый раз провела с ним ночь.

Притом сделала это откровенно. Отослала всю компанию из трех десятков поклонников, родственников, друзей в банкетный зал, где был накрыт ужин, а сама - в платье с глубоким декольте, с треном, лазорево-синего крепдешина протянула руку только успевшему щелкнуть каблуками юному Янковскому.

Они поднялись, не оглядываясь, по широкой лестнице со старинными китайскими вазами в княжеский номер Радзивиллов.

Десятилетняя Анечка стояла тогда около своей французской бонны, следя за ними и мечтая только об одном - об английском винчестере. Папа привез ей из Лондона. Но он был далеко! Так же как далеко был и сам отец. Он уже полгода как жил в Монте-Карло. Приобрел дом, потом продал его. А скорее всего проиграл...

Но всё это меньше всего волновало его дочерей. А уж тем более десятилетнюю влюбленную Анечку.

Все это были дела "маман", а она была то ли в Троицкосавске, то ли в Кяхте, но собиралась, как писала дочерям, в Петербург. А потом к мужу на Лазоревый берег!

"Что-то Георгий уж больно разгулялся! Пора и честь знать. Все-таки у него три дочери на выданье. Деньги - деньгами, а фамилию тоже надо соблюдать!"

Вот, "соблюдает фамилию" и самый старший из ее внуков -- Ростислав Николаевич Янковский. Это его храп раздается по всей квартире непроветриваемой, давно не убираемой. Забитой старинными картинами, восточными диковинками и прочей когда-то блестящей рухлядью...

Полный генерал от дипломатии, один из директоров ЮНЕСКО, посол в Японии и Бельгии, дважды доктор наук, почетный член международных обществ и Американской академии государственного права валялся на старинном, XVIII века палисандровом диване и, наверное, во сне представлял, что мать... (Для него она была "тетя Аня" и "мама". Даже "мамочка" - так уж сложилась их жизнь.) Да! Что мамочка снова вернулась к своему седому ребенку.

Как она радовалась, когда Ростик поступил в Институт востоковедения! А потом, когда тот расформировали, Ростика, как одного из лучших студентов, перевели в МГИМО... Остальных, большинство, - в заштатные инязы...

После первого курса Ростик уже поехал в Китай. И ездил туда каждый год. Учившиеся с ним китайские товарищи, приходя к нему домой, говорили, что по-китайски он говорит лучше, чем они сами.

"Китайцы всегда были вежливыми людьми", - улыбалась про себя Анна Георгиевна.

Она смотрела на двадцатидвухлетнего Ростика. На своего старшего сына! И племянника... И не могла оторвать глаз от его всегда чуть удивленного, красивого, тонкого лица. Разрез глаз - как у Коли, а цвет темно-вишневый Маруси... И тот же какой-то лаковый, восточный, как со старинной гравюры, блеск. Такая же, как с гравюры, неподвижность.

И снова бурная, чуть-чуть картавая, даже захлебывающаяся речь...

Прощальная улыбка та же - Колина! И звонкий, молодой смех...

Анна Георгиевна хватала первую попавшуюся тарелку и вылетала из комнаты, чтобы не расплакаться от какого-то невесомого, божественного, абсолютно женского счастья!