Александр Мишарин - Белый, белый день

- Значит... не у тебя одного, - почти про себя сказал П.П. - Что ты замолчал?

- Она, кажется, сюда идет!

- А ты испугался?

Минуту-другую в трубке было совсем тихо. Потом издалека, еле слышно, прозвучал голос Анны Георгиевны:

- Сейчас куриный бульон будет готов. Выпей, Ростик, чашечку! Потом, минут через пятнадцать, другую! А потом, Ростик, надо снова спать... Ты не бойся, я никуда не уйду. Посижу тут с тобой.

- Ты... за мной пришла?! Уже пора? Да? - Голос Ростика срывался. У него перехватывало дыхание.

- Ни за кем я не пришла, - вздохнула Анна Георгиевна. - Ты кому звонишь?

- Павлу.

Анна Георгиевна взяла трубку.

- Паша? Это я! Ты не беспокойся. Я побуду с Ростиком. - И добавила глуше: - Сколько смогу.

- А как ты узнала?!

- Да уж узнала! - Она вдруг всхлипнула. - Забросил ты брата! Совсем забросил!

- Он же взрослый человек! Сам творит, что ему вздумается. Вспомни Георгия Федоровича, деда, отца твоего. Одна порода!

- Но ты-то должен понимать!

- Почему именно я?

- Что мы с тобой - всё по телефону? Нам надо наедине поговорить! А пока тоже ложись спать... И за Ростика не беспокойся. Ты же знаешь... Я его поправлю! - И добавила тише: - Хотя бы на какое-то время.

- Только не давай ему пить!

- Это уж мое дело! Ты спи. Спокойной ночи! - И неожиданно добавила: Павлушенька!

В трубку ворвался громкий, веселый, залихватски-пьяный голос брата:

- Ура, фельдмаршал! Маманя-то у нас гений!

Голоса матери и Ростика отодвинулись. П.П. уже еле их слышал.

- Маманя! Где ты нашла этот штоф? Я уж думал, его давно разбили!..

Павел Павлович осторожно положил трубку. И закрыл глаза.

VI

Она понимала, что ей уже давно надо было возвращаться. Анна Георгиевна дала слово. И не просто слово, а поклялась судьбами своих внуков, что только три дня пробудет на старой, грешной, весенней московской земле.

И на что ушли эти дни?

Она не могла отказаться от того, чтобы не увидеть свою дорогую Машеньку Романову. Единственную, наверно, кто еще помнит ее молодой, цветущей, наивной...

Но для этого надо было сделать крюк по времени больше, чем в сорок лет. В самое начало шестидесятых. Да нет! Еще раньше - в пятьдесят второй. Значит, больше чем в полста лет...

Кто же ей простит такое? Кто поймет, что ей хотелось снова почувствовать себя молодой - хотя бы сорокалетней! Снова вернуться в то солнечное, утреннее московское марево, где еще почти нет автомобилей, где звенят редкие трамваи, где толстый и умный Пашка виснет у нее на руке. Уже и большой, и одновременно ребенок - всего тринадцатый год...

А она, Анечка, еще стройная, длинноногая, сильная, притягивает невольно взгляды всех, буквально всех мужчин! Их глаза становятся счастливыми, а уже потом другими - и робкими, и похотливыми, и кокетничающими. Но всегда пораженными!

Нет! Она не жалела об этой экспедиции в свою молодость. Да какую молодость - в пятьдесят втором ей было уже сорок семь лет!

Но Анна Георгиевна знала, что и в те годы она была еще хороша. С высоким бюстом, тонкой талией, с распахнутыми серо-голубыми глазами в темных, густых ресницах. И еще нос - чуткие, прекрасно вырезанные ноздри. Недаром отец, Георгий Федорович, даря ей когда-то арабских кровей серую с белой гривой кобылу, приговаривал: "Кобылку - кобылке!" И долго еще звал свою любимую дочь "моя кобылка".

Может, поэтому так доверчиво относились к ней лошади?

Давно, почти перед самой ее земной смертью, когда было ей уже далеко за семьдесят, она протянула руку к статному дончаку по кличке Квадрат... Как напрягся этот сизо-гнедой красавец с пепельной гривой... Как потянулся к ее руке!..

А рука-то была пустая!

Но конь все равно лизал ее своим нежно-красным, сочным языком. Словно сама ее кровь сквозь истончившуюся старческую кожу солонила его губы...

- Мама! Откуда ты так лошадей знаешь? - искренне удивился тогда Павел, привезший ее на ипподром.

- Когда-нибудь, Паша, узнаешь! Все расскажу тебе, - проговорила грузная и уже слабая Анна Георгиевна. Отошла от калитки, инстинктивно ища руку сына.

Да! Да! Все правильно! Она никогда бы не нашла Машеньку Романову в сегодняшнем, таком непонятном ей мире. Так же, как она никогда бы не смогла найти ни П.П., ни собственного отца, ни мать, ни сестер...

Она знала теперь только саму себя.

Свою комнатку - белую, почти пустую, как келья...

Она видела зеленые ветки, бьющие во всегда открытые окна.

Но, когда выходила на порог своего жилища - то ли одинокого домика, то ли отдельного выхода из длинного, только угадываемого одноэтажного барака, растянувшегося на километры, никакого сада уже не было...