Борис Можаев - Трое

- Опять, понимаешь, пережитки капитализма. Сколько воспитуем старушек ничего не помогает. Почему так? - У него от мучительного недоумения ползли кверху черные редкие брови, резко морщился лоб, а короткие усы сердито топорщились, как иглы у ежа.

Хабала также уставилась на меня просительным взглядом немигающих черных глаз, и тяжелое серое лицо ее подрагивало от внутренней напряженности. Я не понимал, в чем дело.

Пережитки капитализма, как разъяснил мне Тыхей, заключались в том, что Хабала отказывалась выносить гроб с телом Чиуи через дверь. Оказывается, по удэгейскому поверью следует, что дух покойника, вынесенного через дверь, становится хозяином дома. А так как Хабала пустила на старости лет осиротевшего Чиую в свой дом из милосердия, то она и не хотела отдавать свой дом духу Чиуи. Поэтому Хабала настаивала, чтобы умершего выносили в окно, а не через дверь.

- Но ведь окна у тебя маленькие! В окно не пойдет гроб, - кричал, сердясь, Тыхей.

Но Хабала угрюмо потряхивала головой и неотступно стояла на своем:

- Надо, понимаешь, простенок вырезать, - наконец бессильно произнес Тыхей и, ругая на чем свет стоит пережитки капитализма, пошел за пилой.

Мы с Ниной вошли в избу. Здесь у порога сидел Полушкин и что-то быстро записывал. Посреди избы, от стены к стене на скамейках лежала длинная широченная доска, на которой стоял гроб с забитой крышкой. Несколько стариков сидели на полу и тихо разговаривали, не обращая на нас никакого внимания.

- О чем это они? - спросил я Нину.

- Об удачной охоте вспоминают, - отвечала она шепотом, - задабривают дух умершего.

- А зачем эта доска?

- На доске удэгейцы уносят умерших в загробный мир. Они раньше не предавали земле - на деревьях гробы ставили.

- Не мешайте работать, - сказал Полушкин и строго, с укором, посмотрел на нас.

Нина осеклась и нахмурилась.

В избе было сумрачно, пахло плесенью и тем сладковатым удушливым запахом, который издают преющие шкуры.

Я вышел и направился к Бурлиту.

Еще издали приметил я высокий обрывистый берег, черным утюгом выпирающий в податливое синее ложе реки. У подножия его кипели волны, окаймляя черный выступ пушистой белой прошвой пены. А наверху была мягкая травянистая площадка, охваченная тесным строем кедрача.

Здесь, расположившись возле опушки, я работал до самого вечера. Я набрасывал в то время этюды для задуманной картины - "Дети тайги". В ней две девочки-удэгейки в расшитых халатиках должны выходить с лукошками из дремучей тайги. Две маленькие беспомощные фигурки будут казаться яркими цветами в торжественной таежной чащобе. И над ними, вокруг них тайга такая близкая для них, совсем родная, заботливая и тревожная...

В этих беспокойных и всегда неожиданных извивах ильмовых ветвей, в тесном таинственном переплетении трескуна и виноградных лоз, в угрожающей тяжести нависших кедровых шишек, в настороженности темных, не пробиваемых солнцем колючих аралий я подолгу искал ту всегда живую и тревожную душу тайги. Не знаю, оттого ли, что на меня подействовали похороны или под впечатлением вчерашнего пожара, мой этюд получился мрачным.

- Какая страшная тайга! - сказала за моей спиной Нина, и я от неожиданности вздрогнул.

- Ага! Вот видите, - смеялась она, - сами испугались!

С минуту она пристально разглядывала этюд и сказала серьезно:

- А знаете, вы - человек решительный... Пожалуй, вас надо остерегаться...

- Вам не нравится? - спросил я как можно равнодушнее.

- У вас все грубовато, но смело и откровенно, - ответила она уклончиво, и я не понял, к чему более относилась эта фраза - к моим рисункам или ко мне.

- Вас, должно быть, шокирует эта грубость? - я упорно смотрел на нее и ждал ответа.

- Какой вы напористый! - Нина заглянула мне в лицо и добавила с игривой улыбкой: - Вам следует искупаться, вы слишком разгорячились.

- Не против, - согласился я, кладя палитру.

- Кстати, это мое купальное место. Вы его незаконно оккупировали.

Разговаривая, она непринужденно отстегнула белую накидочку, сняла через голову пестрый сарафан и осталась в синем шерстяном купальнике. И странное дело, будто она уменьшилась и вроде бы похудела. Мне как-то неловко было смотреть на нее, такую обнаженную, и тем не менее хотелось смотреть, отчего я бестолково переминался на месте и путался в собственной рубахе. Надев резиновую шапочку, Нина крикнула:

- Догоняйте меня! - и с разбегу ласточкой полетела в воду.

Я с трудом догнал ее у противоположного берега. Потом мы, разбрызгивая воду, бежали на перегонки на галечную отмель.