Владимир Набоков: Удар крыла

Стало очень тихо. Керн почувствовал, что горячие слезы стекают у него по лицу. Он выдохнул и кинулся в коридор. Изабель - ворох чернного шелка, скорчившись, лежала у стены. Он поднял ее на руки, понес к себе в комнату, опустил ее на постель. Затем выхватил из чемодана тянжелый парабеллум, захлопнул обойму - и бегом, не дыша, ворвался обнратно в No 35-й.

Две половинки разбитой тарелки белели на ковре. Виноград рассынпался.

Керн увидел себя в зеркальной двери шкафа: прядь волос, спустивншуюся на бровь, крахмальный вырез в красных брызгах, продольный блеск на дуле пистолета.

- Его надо прикончить, - глухо воскликнул он и распахнул шкаф.

Только вихрь пахучего пуха. Бурые маслянистые хлопья заклубились по комнате. Шкаф был пуст. Внизу белела шляпная картонка, продавленнная.

Керн подошел к окну, выглянул. Мохнатые облачки наплывали на лунну и дышали вокруг нее тусклыми радугами. Он закрыл рамы, поставил на место стул, отшаркнул под кровать бурые хлопья пуха. Затем остонрожно вышел в коридор. Было по-прежнему тихо. Люди крепко спят в горных гостиницах.

А когда он вернулся к себе в номер, то увидел: Изабель, свесив бонсые ноги с постели, дрожит, зажав голову. Стало ему стыдно, как давеча, когда ангел смотрел на него своими зеленоватыми странными глазами.

- Скажите мне... где он? - быстро задышала Изабель. Керн, отвернувшись, подошел к письменному столу, сел, открыл бюнвар, ответил:

- Не знаю.

Изабель втянула на постель босые ноги.

- Можно остаться у вас... пока? Я так боюсь...

Керн молча кивнул. Сдерживая дрожь в руке, принялся писать. Изабель заговорила снова - трепетно и глухо, но почему-то Керну показанлось, что испуг ее - какой-то женский, житейский.

- Я встретила его вчера, когда в темноте летела на лыжах. Ночью он был у меня.

Керн, стараясь не слушать, писал размашистым почерком:

' "Мой милый друг. Вот мое последнее письмо. Я никогда не мог занбыть, как ты мне помог, когда на меня обрушилось несчастье. Он, веронятно, живет на вершине, где ловит горных орлов и питается их мясом..."

Спохватился, резко вычеркнул, взял другой лист. Изабель всхлипыванла, спрятав лицо в подушку.

- Как же мне быть теперь?.. Он станет мстить мне... О, Господи... "Мой милый друг, - быстро писал Керн, - она искала незабываемых прикосновений, и вот теперь у нее родится крылатый зверек..." А... Черт! Скомкал лист.

- Постарайтесь уснуть, - обратился он через плечо к Изабель. - А завтра уезжайте. В монастырь.

Плечи у нее часто ходили. Затем она утихла.

Керн писал. Перед ним улыбались глаза единственного человека на свете, с которым он мог свободно говорить и молчать. Он ему писал, что жизнь кончена, что он недавно стал чувствовать, как вместо будущего надвигается на него черная стена, - и что вот теперь случилось нечто такое, после чего человек не может и не должен жить. "Завтра в полндень я умру, - писал Керн, - завтра - потому что хочу умереть в полнной власти своих сил, при трезвом дневном свете. А сейчас я слишком потрясен".

Докончив, он присел в кресло у окна. Изабель спала, чуть слышно дыша. Тягучая усталость обхватила ему плечи. Сон спустился мягким туманом.

III

Он проснулся от стука в дверь. Морозная лазурь лилась в окно.

- Войдите, - сказал он, потянувшись.

Лакей беззвучно поставил поднос с чашкой чая на стол, поклонился и вышел.

Керн про себя рассмеялся: "А я-то в помятом смокинге".

И мгновенно вспомнил, что было ночью. Вздрогнув, взглянул на понстель. Изабель не было. Верно, ушла под утро к себе. А теперь, конечно, уехала... Бурые, рыхлые крылья на миг померещились ему. Он быстро встал - открыл дверь в коридор.

- Послушайте, - крикнул он удалявшейся спине лакея, - возьмите письмо.

Подошел к столу, пошарил. Лакей ждал в дверях. Керн похлопал себя по всем карманам, посмотрел под кресло.

- Можете идти. Я потом передам швейцару.

Пробор наклонился, мягко прикрылась дверь.

Керну стало досадно, что письмо потеряно. Именно это письмо. В нем он выразил так хорошо, так плавно и просто все, что нужно было. А теперь слова он вспомнить не мог. Всплывали нелепые фразы. Нет, письнмо было чудесное.

Он принялся писать заново - и выходило холодно, витиевато. Запенчатал. Четко надписал адрес.

Ему стало странно легко на душе. В полдень он застрелится, а ведь человек, решившийся на самоубийство, - бог.

Сахарный снег сиял в окно. Его потянуло туда - в последний раз.

Тени инистых деревьев лежали на снегу, как синие перья. Где-то гуснто и сладко звенели бубенцы. Народу высыпало много: барышни в шернстяных шапочках, двигающиеся на лыжах пугливо и неловко, молодые люди, которые звучно перекликались, выдыхая облака хохота, и пожинлые люди, багровые от напряжения, - и какой-то сухой синеглазый станричок, волочивший за собою бархатные саночки. Керн мимолетно подунмал: не хватить ли старичка по лицу, наотмашь, так, просто... Теперь ведь все позволено... Рассмеялся... Давно он не чувствовал себя так хорошо.