Юрий Нагибин - Богояр

... Теперь Павел жил как бы в двух измерениях. В одном он делал все, что положено нормальному мужику: работал как оглашенный, в свободные часы ходил с Таней в лес по грибы, ягоды и лекарственные травы - надо было запасаться на зиму, ночью любил жену с пылом юности. В другом - он как бы со стороны наблюдал свою жизнь, такую простую, естественную и такую ненастоящую. На свадьбе он ненадолго утратил контроль над собой, позволил двум измерениям слиться в одно, но эта цельность была самообманом, от которого надо было скорее избавиться, что он и сделал.

Требовалось приучить себя к мысли, что она вскоре уйдет. Как бы ни заигралась Таня. в сложную и непонятную ему до конца игру (возможно, она и сама не все понимала, слишком много мотивов сплелось тут), нельзя же молодой женщине жить такой противоестественной жизнью. Теперь он знал, что и с Анной у него тоже ничего не вышло бы ни здесь, ни подавно в городе. Слишком много жизни пролегло между Сердоликовой бухтой и Богояром, а тяжкое его увечье обременительно для постороннего сознания. Это не то, к чему можно привыкнуть, чего можно не замечать. Он и сам забывался лишь среди себе подобных, а с двуногими постоянно ощущал свою "заниженность", и ненависть ходила возле сердца. Лишь однажды он напрочь забыл, что он калека,- с Анной. Он ломался под калеку, юродствовал, но не был им, зная, что он сильнее. С Таней было другое. Он мог сколько угодно, бравируя внутренней свободой, независимостью, называть себя обрубком, недочеловеком, огрызком, это не приносило освобождения, те же слова, но уже без балды, а серьезно и угрюмо, звучали в нем самом. Их больной шум замолкал только ночью, вытесняясь ликующим ощущением власти над трепещущей женской плотью. Тут все было без обмана, без игры, без умственных и душевных вывертов. Бывает, очевидно, физиологическая избирательность: он был мужчиной этих двух женщин - матери и дочери. Быть может, бессознательная угадка, проницательность пола и привели сюда Таню, он упрощает, но истина где-то рядом.

Павел почувствовал облегчение, когда в исходе сентября Таня сказала, что ей надо съездить в Ленинград. Стояло бабье лето с тихими, теплыми, безветренными днями, длинной паутиной, парящей в воздухе и пристающей к одежде, сучьям деревьев, сухому былью давно отцветших иван-чая и чертополоха.

В один из таких погожих дней погода вдруг резко испортилась, похолодало, задул сильный ветер, воздух наполнился тихим шорохом осыпающейся листвы. Прямо на глазах стали обнажаться березы и осины. Ветер нагнал облака, зарядил дождь, пали глухие сумерки, даже не верилось, что где-то за свинцовой, с примесью сажи наволочью еще светит в небе солнце. Они только пообедали, и Таня убирала со стола.

- Как мрачно! - она зябко поежилась.

- Это еще не мрачно,- сказал Павел.- Завтра развиднеется. Вот в ноябре станет мрачно. Потом выпадет снег, и опять посветлеет.

Она перестала вытирать стол, задумалась:

- Надо подготовиться к зимовке. Как у тебя с теплыми вещами?

- Нормально. Ватник, ушанка, варежки, теплое белье.

- А я явилась по-летнему,- сообщила она, будто он сам этого не знал.Придется сгонять за зимними шмотками. И надо не тянуть, а то еще кончатся рейсы.

- Да, лучше не тянуть,- сказал Павел. ... Среди ночи Таня, спавшая всегда очень крепко, вдруг проснулась и села на кровати.

- Что там стучит?

Павел, который не мог заснуть, сделал вид, что она его разбудила:

- А-а?.. О чем ты?.. Это еловые шишки. Их отряхает ветер. Неужели ты их услышала?

- Да... Как это тревожно... и хорошо. Он услышал сквозь заоконный стук другой - близкий и слабый стук ее сердца.

- Ты испугалась?

- Не знаю. Дай твою руку.

"Трудно тебе уехать, бедная?" - спросил он про себя.

- Ты не провожай меня завтра... Я одна быстрее.

- Сегодня,- поправил он.- Уже суббота.

- Боже мой, правда!..

- Как скоро ночь минула! - усмехнулся он.

... Оказывается, Ленинград значил для нее больше, чем то казалось на острове, возле Павла. Несколько озадачило поначалу, что город так неказист. В памяти он был из "Медного всадника": строгий и стройный, весь в граните и узорах чугунных оград. Как же поиздержался Петрополь! Нева словно высохла, вода опустилась, и по береговому граниту тянулись зеленые полосы речной плесени; листья необлетевших деревьев превратились в бурые жестяные скруты; сеялся мелкий холодный дождик, но не было пушкинского желания опробовать его пальцами. Удивило обилие необитаемых домов с выбитыми стеклами, иные облизаны черным языком пожара, иные - в обставе лесов брошенного ремонта. На город махнули рукой, предоставляя ему вернуться в болотистую почву, из которой его некогда выдернул Петр.