Юрий Нагибин - Война с черного хода

Эта подмена действовала и впоследствии, когда я преспокойно печатал разруганный "Правдой" "Хазарский орнамент", но до 1988 года не мог включить "Свет в окне" ни в один сборник. В названном году "Неделя" вернула к жизни "Рычаги" и "Свет в окне".

Оберегая свой слабый рассудок, уже дважды подвергавшийся нападению, хотя и в иной форме, я не явился на литературное судилище, но добрые души держали меня в курсе дела. Я знал, что за наши рассказы самоотверженно бились Маргарита Алигер и Вениамин Каверин. "Мы стреляем по нашим товарищам, которые вырвались вперед!" - говорила Алигер. Это не помогло. Высокое собрание заклеймило Яшина, Нагибина, Жданова, осудило Крона, Эренбурга, редактора Казакевича и всю редакционную коллегию. Было вынесено решение о закрытии "Литературной Москвы". Чем это лучше сталинско-ждановской акции в отношении "Звезды" и "Ленинграда".

С этого собрания пошли "черные списки". Попавших туда на какой-то срок переставали печатать.

У меня в "Знамени" лежал большой рассказ "Ранней весной", я наивно полагал, что он поможет моей реабилитации. "Не время",- жестко сказал главный редактор Вадим Кожевников. Я не обиделся: несколько газет уже успели вернуть мне принятые раньше рассказы. Наконец-то я понял, что вместе с Яшиным и Ждановым отлучен от литературы.

Почему-то мне не верилось, что это всерьез и надолго. Хрущевская примавера еще долго будет туманить нам головы вопреки всем грубым и печальным очевидностям происходящего. В какой-то мере эта вера имела смысл, мы все-таки пасли время, хотя часто не могли уберечь его от волков.

Последние сомнения в том, что дело закручено всерьез, отпали, когда мать понесла в ломбард свою жалкую кротовую шубу и остатки столового серебришка. Такого давно уже с нами не случалось, с уходом корифея всего и вся мои литературные дела неплохо наладились. Мне подкидывали что-то в "Знамени" для внутреннего рецензирования, но на это не проживешь с семьей, да и хотелось печататься, я уже привык к этому.

Как-то раз мой друг еще со вгиковской скамьи Л.Карелин пригласил меня пообедать в "Прагу". Перед десертом со слегка затуманенной головой я пошел в туалет. Глядя на свое мутное отражение в фарфоровой глади, я задумался о невеселом будущем и очнулся от тугого долгого альтового звука - кто-то рослый и тучный справа от меня победно упер золотистую струю в стенку писсуара. Так мочиться может только победитель, победитель на всех путях своих, человек отменного здоровья и душевного равновесия, бодрый, до ликования уверенный в себе хозяин жизни. Важный, освобождающий и очищающий процесс обеспечивался безотказными почками, образцовым мочевым пузырем, тугой мускулатурой, здоровой психикой и крепкой нервной системой. Мне даже пришлось отодвинуться, чтобы не попасть под брызги шампанского. А отодвинувшись, я смог проследить его стать от уровня писсуара до вершины, где находилась небольшая круглая голова. Я увидел императорский мясистый профиль, серые теплые глаза, седеющий ежик светлых волос - я увидел Анатолия Софронова.

И он меня узнал.

- Как дела? - участливо спросил он, не переставая мочиться.

- Дрянь дела!

- Денег нет?

- Нет, и не предвидится.

- Составьте сборник для "Библиотечки "Огонька" - двойной, листов на шесть. И приносите как можно скорей.

Меня много и охотно печатали в "Огоньке", недавно вышел очередной сборник в "Библиотечке".

- Вы меня только что издали.

- Неважно. Издадим еще. Случай особый. "Свет в окне" включать не стоит, хотя рассказ далеко не так плох.

Он улыбнулся и, словно корабль, отплыл в свою сияющую жизнь.

Ничуть не веря туалетному меценатству, я все же собрал рассказы и отнес в "Огонек". Через полтора месяца книжка вышла. Тогда хорошо платили, и жест Софронова не только расколдовал меня для литературы, но и обеспечил нашей семье полгода беспечальной жизни. В.Кожевников, увидев, что поле разминировано, тут же заслал в набор "Ранней весной" и пригласил меня для серьезного мужского разговора.

Суть разговора сводилась к тому, что надо выступить с таким рассказом, чтобы там поняли: нелицеприятная партийная критика вывела меня на истинный путь. Тогда история с "Литературной Москвой" будет исчерпана. В.Кожевников, хорошо знавший и меня, и мои обстоятельства, сказал: к сожалению, вы не такой человек, чтобы не попасть снова в дерьмо, но хотя бы переведете дух и выкупите ложки из ломбарда.

- А "Ранней весны" для этого мало?

- Мало,- серьезно и ответственно сказал Кожевников.- Прежде всего, он мрачноват. В нем нет той просветленности, какой от вас ждут. Я не призываю к халтуре, приспособленчеству, сладким соплям. Да это и не пройдет. Нужно творчество. Неужели у вас ничего нет в загашнике?