Павел Настин - Сны, рассказанные мальчику

- Пока, приди еще. Я хочу посмотреть на тебя.

- Пока, как-нибудь в другой раз посмотришь.

Ты рассказываешь сам себе о мальчике, и только ты знаешь, что есть правда, а что нет. Но, все-таки, даже ты сам, рассказывающий себе о себе, угадываешь эту правдивость по косвенным признакам: так ли передан трепет, биение его сердца, его ли это грусть, или привнесенная тобой из далекого от него зимнего вечера в брюхе каменного парохода, плывущего из здесь и сейчас в темноту завтра, навстречу серому дню с этикеткой "еще один день".

Его мелочи, небрежно выдуманные мной действительные обстоятельства его жизни, и снег идет. Я думаю: вот он - там, в глубине времени, он там все еще жив, обреченный каждый день на серый пасмурный день, приговоренный жить в том времени. И мне становится стыдно за свою небрежность, мои игрушки - его жизнь, его навсегда застывшая в аду прошедшего времени жизнь.

VIII

Нехорошо, теперь он знает, кто я. Но он - ребенок и сам себе не верит, принимая меня за причудливый сон, он будет думать над ним, и решит, что я ему приснился. Он - скептик, позитивный бритвенный прибор от "Оккама и Ко", он сомневается в себе, так что мне, скорее всего, не приходится рассчитывать на честь быть. Обидно немного даже, только не пытайся его переубедить, настойчивость утвердит его во мнении, что ты - не вписывающаяся в мир ошибка восприятия, причиной тебе - темнота ночи. Да и не этом была цель, чтобы быть узнанным.

Я хотел рассказать ему о городе - о том, который и без моей подсказки снится ему, снятся запахи, шум, троллейбусный гул, возвещающий час ночи, когда его не заглушает автомобильный рев и резиновое шуршание, скрип, ночной грохот по эту сторону реки. Мои рассказы о его городе однообразны, просто квинтэссенция. Сменим пластинку.

IX

Рефлексия - муравьиная кислота электрического бесцветного бега импульсов или тонкая аниматорская работа - струение радуги вдоль позвоночника, но если невозможно стало любить, если нечем и некого, если душа пересохла, если потаенная влажность ее - как готовность раскрыться и впустить в себя... если... Ночь щурится в окно сквозь жалюзи. Ночь не войдет ко мне. Если... и смыслы замерзают в пустынном воздухе одинокого сердца, кровь превратилась в пыль, вода превратилась в пыль, распад - отчаяние, бегство, взгляд, брошенный на ненужное тело - соляной столп. Все. Так я говорил себе, сгорбившись над столом, заполночь, повернувшись спиной к спящей жене, она устала, я - нет, машины не устают, - они ломаются. Если... сказать об этом мальчику, сможет ли он спасти меня от? Он идет к пропасти себя с широко открытыми глазами, опасаясь отнюдь не острых краев, нет, лишних сущностей, отбрасывает их от себя подальше носком ботинка, он любит себя, и теперь я знаю, как много от него зависит: я хочу, чтобы ты спас меня, мальчик. Я прошу тебя: остановись, поверни обратно, и я буду жить долго и счастливо и умру в один день и так далее. Как в смешной сказке о рыбаке и рыбке или о рыбаке и девушке, которая ждала его etc... и сия пучина поглотила ея в один момент. Иногда мне жалко его: он несчастен и не рад, он боится и ему очень одиноко и страшно ночами, если приснится что-нибудь нехорошее - он лежит до утра без сна, укрывшись с головой и дышит противным жарким воздухом своего дыхания в страхе найти глазами в углу ЕГО, кто пришел за ним. Больше он боится дня и людей, которые ходят на двух ногах, как он, только несовпадение с ними все отчетливее, и в этом кроется опасность, осознанная мальчиком как опасность, - его убьют за это, он знает. Не бойся все равно убьют, бойся - все равно убьют.

X

Ты встал, - половина первого, зенит, жара, не раньше, чем через полтора часа белое чудище, великий и ужасный Гудвин, переползет на ту сторону шиферной крыши - с глаз долой. Голова болит, есть охота. Я говорил, спать надо было ночью, а не задавать мне дурацкие вопросы. Все равно ты думаешь: болит голова, странный сон, я его хорошо запомнил, каникулы кончились, осталось два дня в запасе, можно поехать на море, вопрос: куда именно? Жаль лета, такое стремительное, каждый день тянулся как целый осенний месяц, а все равно: конец, неожиданность, школьная каторга, три месяца дождей и ветра, холода, гриппа, тоска, настоящая зимняя тоска. Но это тогда, а пока я хочу есть и пить. Телевизор все равно намертво засвечен солнцем. Лежать у его ножек как дохлый тюлень и, по-собачьи высунув язык, дышать, выпучив глаза от жары. Не-еет! Поеду на горпляж. Старая кожаная сумка, полотенце, коврик. Лимонад и булка будет куплена по дороге. Автобус полон, толпа пахнет потом, липнет, толкается, толпится, мешается, возится, автобус ползет медленно в горку, переваливает через цепь курганов, сваливается в низину, остановка, выход, асфальт, к которому прилипают подошвы сандалий. Спуск, у начала длинной крутой лестницы миндаль, орехи поедаются зелеными с тайным опасением отравиться, видимо, не успевают созреть в наших краях. Сверху пляж виден на километр, лежбище! узкая полоска грязного ракушечного песка почти не видна - ТЮЛЕНИ, толстые и не очень, КОЛБАСА, поджариваются, блин. Мальчик зол - в такой каше только и загорать, ничуть не лучше автобусной парилки. Спрашивается, на кой люди валят на юг летом, чтобы вот так валяться на грязном песке, который они по неопытности принимают за настоящий черноморский пляж, пока не хватит солнечный удар, или не обгорит кожа до волдырей. Идиоты, я присоединяюсь к вам, идиоты. И мальчик направляется на щелястый скрипучий пирс для СЧС-ов, средних черноморских сейнеров, - это крошечная ржавая посудина для ловли хамсы, тюлки или керченской сельди, кошельковый лов.