Павел Настин - Сны, рассказанные мальчику

Сегодня мы зайдем в музей, на обратном пути, сам факт обратного пути к дому - повод для грусти, а то, что ему предстоит в десятый раз рассматривать сквозь пыль витрин - еще грустней, - это время, это страшные следы времени. В эпохе палеолита люди, видимо, впервые научились оставлять многочисленные следы жизней, научились как-то вмерзать в его глыбу насекомыми в янтарности света костра, что-то похожее. Низкие лбы, страшные лица, оскаленные, звериные, и вдруг - чудесная глиняная статуэтка, бусины, горшок, разрисованный волнистым точечным орнаментом, он не верит, что этот зверь сделал эти вещи, так ли это? не спрашивай, не знаю. Дальше, минуя скуку мезо- и неолита, все те же камешки, - скифы с их неуютной степной страстью к блеску золота, с их курганами, вечной войной, повозками, суетой, кочевьем. Только их звериные сны не пускают, держат, возвращаются ночью - зелеными тенями якобы по краям сетчатки якобы глаз, но может и нет, переплетение тел, шерсть, кожа, оленьи рога, закинутые на спину в яростном беге охоты, летящие в дымку расстояний сквозь время всадники, мокрая струящаяся по бокам шерсть у коз, пасшихся в урочищах еще до рассвета. Три мира, сплетающихся в странном сладострастии неслиянности, невозможности, несоответствия, но, мальчик, - это несоответствие касается только меня, это не заразно.

Напоследок, прибереженное на потом, - настоящая жуть, скелет скифского воина под стеклом, прах в ветхом рассохшемся деревянном ящике, как будто в нем воина и похоронили, рядом с ним - ржавчина меча, рассыпающийся череп, оскал черных зубов, кости - пыль, серая пыль. Вот это да! я тоже стану таким, предмет опасливого любопытства для другого мальчика, а что между нами - во времени - что? Какое-то нехорошее слово подступает к горлу как тошнота - это страшное для мальчика слово: ОБЯЗАТЕЛЬНО. И все однокоренные, переднекоренные - это зубы тупого чудища, жующего человеческие тела как траву, ну и напугал ты меня, малыш, я было подумал, это лошади. Греки, те, из учебника для пятого класса, тонкое стекло, металлический налет старости на стекле, лишенном прозрачности, дорогое стекло за стеклом, амфоры - этим здесь кого удивишь? у мальчика дома в углу комнаты лежат две таких пузатых, может еще и получше, чем музейные. Монеты - неинтересно, торговля. Наверх не пойдем, вся эта война с немцами и ржавое оружие победы - не надо нам. Пора домой, хочется есть. Все еще ноябрь, короткие южные сумерки, окна темнеют за витринами. Пирующий Геракл. Лежать на камне - неприятно, впрочем, сделано для покойника. Точно, пора.

В гардеробе надеть клетчатое пальто с коричневым цигейковым воротником, достать из кармана кожаный летный шлем, щелкнуть кнопкой на ухе, чтобы не отстегивалось, постоять у витрины, где продаются поддельные древности крошечные амфорки, масляные лампы, подсвечники из пористой, пропускающей воду глины, или амфоры побольше, покрытые глазурью с черным рисунком - люди на войне. Все на войне - это год выдался такой, видимо. Ждать автобуса на крыльце музея на ветру, нащупывая в кармане монету или автобусные талоны, если есть, конечно. Подходит "пятерка", давка - как всегда в шесть часов, теперь уж все - придется возвращаться домой, идти одному пешком мимо больницы и порта страшно. Он выпрыгивает из китового икарусового брюха, топает домой, сердце болит, правильно, ничего хорошего его не ждет, самое скверное дома время суток - вечер. Почему? Об этом мы пока промолчим, это тема для другой - страшной истории. Мальчик носит коричневые туфли, не такие, как у его одноклассников - у них высокие черные ботинки, его обувь в грязи - противной липкой жирной бурой глине, здесь всегда грязно осенью и всюду эта бесстыжая глина, крем в ящике на лестнице в коридоре, тупые носки ботинок ободраны, мальчик неаккуратно носит обувь, носки мокрые, брюки внизу тоже все заляпаны глиной, он чистит свое серо-сизое оперение, свои бедные одежки, городская птичка, испуганная темнотой, очередями к кассе, встречными пьяными, испуганная ковчегом, прячущем прах, запахом музейного билета, обнаруженного в кармане пальто. Он уже понял - завтра наступит завтра, этого не избежать, можно только приготовиться к завтра, собраться, чтобы пережить, чтобы стерпеть, чтобы не заплакать, впрочем, он никогда не плачет, он знает почему так, наверное знает.

Ужин - "картошка на плите", копченая скумбрия, переливается на столе маслянистой радугой боков, пахнет холодом, чай и хлеб с медом, уроки к черту. Спать пора, уснул бычок, ничего не стану делать, и письма писать не стану, залезу в кровать - буду читать Линдблата. Животные. И другие слова, магия зоологии, разрешить себе сосредоточиться на тварях, на их мелких, для него, успокаивающе мелких, неприятностях, говорить с ними, точно зная, что они не говорят с тобой, не понимают смысла сказанных слов, он мал еще - он считает, что есть смысл, тот, что он находит для них в словаре Ожегова, помимо него - аберрации для взрослых, он не принимает золоченое стекло их заботы за чистую монету, так пусть лучше слова расходуются на тех, кому все равно не понять ни слова. Чтобы стать взрослым, но они надтреснуты, их речь неуклюжа и ложное тепло, у которого они греются - одинокие, мальчику не по себе рядом со взрослыми, сломанные куклы детства. Больные игрушки. Он так думает, он не умеет прощать, точнее, прощает все, кроме взрослости - ввиду неизбежности будущего, вытекшей на стол из истории, я не хотел сказать "из учебника истории". Иди спать.