Лидия Авилова: Тайна печали

Евгения ходила взад и вперед по большой полутемной зале, вдоль темных, заплаканных от дождя окон; и чем больше думала она о себе, о своем положении в доме, тем больше чувствовала она свое одиночество, тем тяжелее становилось у нее на душе; точно и в ней, в этой молодой, еще неокрепшей душе, бушевала осенняя непогода, налетали порывы бури и ломали и выбрасывали вон те чувства, которые прежде давали ей счастье и радость. Если никто не думая о ней, если никто не любил ее, она тоже не хотела думать ни о ком, не хотела любить никого.

Навстречу ей из темной гостиной вышла француженка и с видом крайнего утомления бросилась на первый попавшийся стул.

— Ah! C'est trop fort, — сказала она. — После смерти madame в этом доме все так изменилось, что выносить этой жизни я больше не в силах. Я уезжаю!

— Что случилось? — испуганно спросила Евгения.

Julie пожала плечами.

— Ничего! — сказала она. — Ничего! Ваш отец там, у Таta. Эта девочка за что-то возненавидела меня, и я не знаю, что она сказала monsieur, но в он совершенно переменялся по отношению ко мне. Он очень вежлив… О! я ни в чем не упрекаю его, но я чувствую, что он перестал мне доверять. Еще сейчас он так подозрительно расспрашивал меня, о чем я говорила с Tata, в каких выражениях я говорила. Боже мой! Я уже четыре года при этом ребенке, я уже успела полюбить его! — Она закрыла лицо руками и заплакала. — Я считала себя родной в вашем доме; мне дали почувствовать, что я чужая, и лучше будет… лучше будет, если я уеду. Евгения стояла, слушала жалобы Julie и смотрела, как она плачет.

— Зачем я буду жить в доме, где я не нужна? — продолжала француженка.- Monsieur не доверяет мне больше воспитание Tata, он хочет заняться им сам. Он слишком деликатен, чтобы сказать это прямо, но это ясно из его поведения, из его постоянного недовольства мною… Ах! что это такое? — вдруг испуганно вскрикнула она и отняла руки от лица.

— Это ветка стучит в окно! — спокойно сказала Евгения. — Это ветер. Не бойтесь.

Француженка приложила руку к груди и замолчала, глядя перед собой печальными, заплаканными глазами.

— Жить здесь в глуши, в одиночестве, — наконец тихо проговорила она, — чувствовать к себе неприязнь, недоверие…

— Нет, этого не будет! — вдруг твердо и решительно сказала Евгения. — Или вы не уедете и все останется по-старому, или я уеду вместе с вами. Теперь мое решение принято, и оно не может измениться.

Она вся выпрямилась, точно выросла, и в ее темных, нежных, всегда приветливых глазах мелькнуло жесткое упрямое выражение.

— Отец в детской? — стараясь казаться как можно спокойнее, спросила она.

— Да, они там вдвоем. Tata объявила, что не хочет спать, и monsieur сидит у нее на постели.

— Если она не хочет спать, тем лучше! — сказала Евгения. — Мы, наконец, поговорим и втроем.

Она подняла голову так, как будто хотела придать себе как можно больше храбрости, и, сдерживая волнение, от которого сразу похолодели ее руки, спокойным и ровным шагом направилась в гостиную.

В детской горела одна свеча.

Когда Евгения решительно отворила дверь, она увидала на противоположной стене высокую тень узорчатой спинки кровати и черный, безобразно вытянувшийся силуэт отца. Огонь свечи отклонился, и неподвижные тени на стене заколыхались, как будто охваченные волнением. Старик не заметил ничего. Он сидел на кровати дочери, низко опустив голову, и говорил что-то тихим, монотонным голосом, словно читал. Евгения остановилась.

— Все она увидит, все она поймет, — тихо говорил отец, — все она простит нам, девочка. И за каждого из нас, и за тебя, и за меня, и за Геню горячо и усердно помолится ее чистая душа, и бог услышит ее молитву, потому что наша мама теперь близка к богу, и он пошлет нам утешение, спокойствие и мир. Мама сделает так, что мы опять все, все сойдемся близко и тесно и не будем больше ни сердиться, ни раздражаться, а пожалеем друг друга за наше общее горе и будем нести его вместе дружно и покорно. И оно сблизит нас и сделает нас еще более дорогими друг другу. Спи, девочка, спи! Во сне ты будешь опять беззаботной и счастливой, а когда ты проснешься и вспомнишь, что твоей мамы нет с тобой, вспомни также, что остался с тобой твой старый отец, что он такой же слабый и виноватый, как ты, что оба мы с тобой не умеем покориться нашему горю, ты — потому, что ты еще мала, моя крошка, я — потому, что я стар, потому, что у меня уже мало силы. Оба мы равны в том, что у нас мало силы! И когда ты чувствуешь печаль, ты не сознаешь ее и глядишь своими тоскливыми, недоумевающими глазами; и когда горе гнетет меня, я не сознаю свою несправедливость, свою грубость к людям. Но если никто не понимает нас, если на нас сердятся, если на нас негодуют, мы понимаем друг друга, моя дочка. Мы знаем, что только горе, одно горе мешает нам быть добрыми и справедливыми, и мы знаем, что то же горе мешает быть добрыми и справедливыми к нам. Геня не сердится! Геня наша! Такая же любящая, печальная и несчастная, как мы. Еще несчастнее, быть может. Она не хочет быть с нами, она хочет быть одна, потому что у нее есть сила и она борется со своей печалью. Она видит, как мы слабы и беспомощны, и она отстранилась от нас… пока. Сильные не любят слабых, потому что с ними, среди них, теряют свои силы. Она не понимает нас, потому что ей нельзя понимать, чтобы бороться с собою; но она не разлюбила нас, Тата, нет! Она победит себя и вернется к нам. Она пожалеет нас и поймет, и простит…