Федор Крюков - Группа Б

— Мы пойдем за ней хоть в геену огненную! — воскликнул прапорщик.

Два заметенных снегом всадника мелькнули в окне и остановились перед халупой. Слез с коня один — тот, что был в полушубке, видимо — офицер. Он постучал ногами в чулане, отряхая снег, и вошел в комнату.

— Веселая погодка? а? — простуженным голосом спросил он, разматывая башлык, и ласково прибавить длинное пряное словцо. Вышло это у него сочно, кругло и весело.

Игроки отложили карты, — неловко играть при старшем по чину, а вошедший был штаб-офицер. Он обобрал сосульки с усов, поздоровался со всеми за руку и попросил подпоручика вызвать по телефону штаб дивизии.

— Ведь не идиотство ли? — говорил он, принимая от прапорщика стакан чаю: — в двух шагах ничего не видать — ни противнику, ни нам, одинаково. Нет! смена по уставу — ночью! Но как теперь ночью вести роты? Куда зайдешь? Нет! правило, видите ли, как можно! И вот довел-таки до ночи…

Он пересыпал свою речь крепкими словцами, но звучали они у него благодушно и забавно, и в смышленых серо-голубых глазах его не переставал играть юмористический огонек привычного балагура. Так же весело и свободно он говорил и со штабом по телефону, хотя по временам отвечал кому-то почтительно:

— Слушаю, ваше п-ство…

Доктор Петропавловский вполголоса, чрезвычайно благожелательным тоном, сказал генералу:

— Значит, вам не к чему теперь в окопы… Вот, полковник, — обернулся он к веселому подполковнику: — уполномоченный нашего отряда… никак не удержим: дай не дай, в окопы еду…

— Пожалуй, сейчас оно любопытно, — сказал серьезно подполковник: — но смена, показать некому. Вы как-нибудь после приезжайте, милости просим…

— Видите ли, есть у него бутылка коньяку, — продолжал доктор, скашивая глаза на карман генераловой черкески.

— Дело не вредное…

— И вот он… не хотел бы везти ее обратно…

— Но придется, — вздохнул генерал.

Доктор изумленно остановился, окаменел. Засмеялись.

— Неужели повезете?

— Повезу, — твердо сказал генерал.

… К вечеру в самом деле убился ветер, — стало тише. Осела белая муть. Посветлели поля и лежали просторные, холодные, чистые. Прошли на позиции батальоны 8-го полка. Свежие, одетые в сухое, отдохнувшие солдаты шли бодро, весело, перебрасывались шутками, и было что-то бодро волнующее в этом неторопливом, ровном людском потоке, в широком шуршании и шорохе шагов, в смутном жужжании говора.

Генерал возвращался назад вместе с веселым подполковником. Говорили о солдате. Подполковник выказывал свой взгляд отрывочными фразами, говорил немного, но вдумчиво, серьезно, неожиданно мягким, теплым тоном, без крепких словечек.

— Не всех досчитаемся — да, жаль. Но что ж? В порядке вещей. А у противника? То же самое. А может быть, и хуже. Вчера наши на заставу наткнулись — человек семь и идти не годились, остальных привели — чуть живы… Я уверен, Скобелев именно теперь бы и пошел в атаку — даже вот с этакими сопляками…

Они объезжали кучку немудрящих воинов в мокрых шинелях и растоптанных валенках, — десятка с три или четыре. Солдаты медленно, понуро тянулись гуськом, ныряя в сугробах, — мокрые шинели подмерзли, обледенели и погромыхивали, как пустые кубышки.

— Какой роты? — крикнул подполковник.

Пестрые голоса недружно ответили что-то пестрое. Генерал расслышал в хвосте:

— Тринадцатой, вашбродь!.. Сямой!..

Подполковник окинул их долгим, понимающим, хозяйственным взглядом. Помолчал.

— Чудо-богатыри… — проговорил он ласково и добавил четкое многоэтажное слово.

— Роты теперь, поди, уж на месте, обсушиваются, приводят себя в порядок, а вы ползете, как…

Обледеневшие шинели-колокола стояли, апатично-покорные, усталые, почтительно-равнодушные к этому отеческому нравоучению. Изредка шмурыгали носами.

— Доблестные герои! — помолчав, воскликнул подполковник и опять прибавил крепкое словцо: — Христолюбивое воинство!.. Оплот отечества!..

Он артистически-ловко, отчетливо, весело сочетал возвышенный стиль с неожиданными зазвонистыми выражениями, — неискоренимый юморист и великолепный мастер чувствовался в причудливых узорах этой забавной словесности. Непередаваемый живописный комизм разлит был и в его апатичных слушателях. Минуты две или три, пока подполковник высыпал, размеренно и отчетливо, свой богатый словесный запас, они стояли очарованные и недвижно созерцательные, как стоит в летний день на песчаной косе или в обмелевшей речонке стадо телят и, завороженное знакомой мелодией, слушает переливчатые голоса тростяных дудочек, на которых играет босоногий пастушок.