Федор Крюков: У окна

— Бухгалтерию решил изучить, — стучит он в стену: — 274-й номер говорит, что тысячи четыре жалованья может получать бухгалтер… Вот — учебник бы добыть… Не знаете, какой лучше?..

Через день — новый проект, и опять настойчивый стук в стену.

— Товарищ, а есть расчет сделаться аптекарским провизором? 274-й номер говорит, что Гершуни был провизором. Хочу и я попробовать.

По его словам — я, впрочем, не вполне ему верю — он прошел множество специальностей: был телеграфистом, слесарем, часовым мастером, сапожником, каталем и, наконец, кирпичником. И если бы его не арестовали осенью прошлого года, он испробовал бы еще с полдюжины профессий.

— Арцатбаньян! — доносится издали, с другого крыла нашего корпуса, звонкий, веселый голос, — мы все его знаем и любим слушать, — голос Файвишевича: — новости, товарищ! восхитительные новости!..

— Здравствуй, Файвишевич! Ну, слушаем… Только брат, не выдумывай от своего чрева!

— Персы, друг мой, заставили-таки шаха отказаться от престола!

— Нет?! Что ты?!

— Торжество революции полное! Временное правительство устроили…

В голосе Файвишевича звучит несколько хвастливая радость, точно и он отчасти явился как бы виновником революционного успеха персов. Арцатбаньян, по-видимому, подавлен. С минуту молчит.

— Молодцы — персы! говорит он, наконец. Теперь — знаешь что? Я думаю, Закавказье станет ареной любопытных событий?..

— Ну, это еще бабушка надвое сказала! — В голосе Файвишевича слышится пренебрежительное сомнение. Его, по-видимому, разделяет и Банников. Он одобрительно крякает и громко говорит:

— Далеко забегаете, молодой человек!

— Отчего? — упорствует Арцатбаньян: — вот посмотрите! Первым делом, я вам предсказываю, революционные центры передвинутся из Женевы в Тавриз и Эрзерум… Раз!

Весело перекликаются голоса из-за решеток, пыльные стекла поблескивают в лучах заката, звучно подрагивает в восклицаниях хвастливый восторг и резвый смех.

Улыбаются алому свету закоптелые трубы, весело гудит басистым гудком пароход, несется с берега веселый, многоголосый гвалт, грохочущим потоком льется движение. Тают грустные мысли, как белые хлопья пара над крышей второго корпуса.

Звякнули тоненькие колокольчики.

— К шестопсалмию, — тотчас же послышалось из камеры № 277 осведомленное, радостное восклицание старика Банникова.

Быстрый, танцующий перезвон резво и дробно падает в широкую реку сухих, каменных звуков, весело ныряет и смеется в ней, и в тяжком, глухом однообразии грохочущей трели расцветают вдруг новые краски гармонии, как лазоревые цветочки в тусклой, плоской степи. Раз-два-три!.. Динь-длинь-дидим!.. Еще один. Перекликнулись, рассмеялись, сплелись в пестрый перебор.

Запрыгали четким и ясным тактом средние. Густым, ровным звуком забухал большой, — грянули хором, понеслись ввысь и вширь…

Затрепетал воздух, зажужжал, затужил, заплакал, встревоженный вихрем пестроцветных медных звуков. Встрепенулась душа, ширится грудь, сердце шлет гимн клочку голубой лазури, звучат серебряным звоном тайные надежды, неугасимые и здесь, за железной решеткой, в тесном каменном склепе…

И вот последний, слитный, общий аккорд, сильный и обрывистый.

Замирающая волна, длинная и трепетно звенящая, долго стоит над шумом города, над треском езды, лязгом железа, над уличным гвалтом и свистящим клекотом пара, выбегающего из трубки над тюремной кухней… И уже печаль, жалоба разлуки поет в ее угасающем трепете.

— Когда-то я наизусть катал все шестопсалмие! — доносится до меня из 277-го номера: — а сейчас вот попробовал проверить себя и… споткнулся… А знал. «Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом накажеши мене!»… Как давно все было… Господи!.. А вы, соседушка, насчет церкви как? не любитель?..

Вопрос обращен, очевидно, ко мне. Затрудняюсь и не сразу отвечаю:

— Не могу похвалиться особым усердием.

— Я не то, что из усердия. Тут особая есть сторона… Как бы вам сказать?.. Этакая тишина неизреченная… дивная лепота… «Да исправится молитва моя», например!.. Сладость и мир душевный… умиление — вот… Первым долгом, если выпустят на волю, в приходскую церковку в какую-нибудь махну!.. Вы в здешней не были?

— В тюремной? Был один раз…

— Хорошая?

— Хорошая. Но… вспоминаю без особого умиления. Я немножко понимаю тебя, чудаковатый старик, — такой странный среди нашей революционной компании, — я чувствую твою тоску.

Ты опять окунул меня в воспоминания. Когда-то и я бегал в лаптишках к вечерне, любил звонкую пустоту деревенской церковки, голубое серебро кадильного дыма и голос дьячка Силыча, разбитый и звонкий, как лай дворняги среднего размера.