Юрий Шевчук - Защитники Трои

Ты вспоминала обо мне,

Не знала, что настолько грешен…

В Иерусалимском серебре

Вид голых яблонь и черешень.

1999

Рыжая еврейка -

Ржавая гроза

Жарит, усмехаясь,

Режет мне глаза.

За окном сереют

Тучи-палачи,

Рыжая еврейка -

Древние ключи.

Два кольца звенящих,

Бронзовая бровь,

Рыжая еврейка -

Проданная кровь.

Разомкнуть бы кольца

Колдовским ключом

И схватиться насмерть

С серым палачом.

Что тебе, еврейка, -

Древний, мудрый свет, -

Расстреляет в поле

Через десять лет.

1994-1999

Зима, охотясь в феврале,

Вела карающие тени

По следу запаха сирени,

Родившей тайно на заре.

Она в окно на белый иней

Смотрела молча и пряла

Живое лето, вечер синий,

А ночью тихо умерла…

Склонясь над высохшей сиренью,

Куря над выжившей строкой,

Я открываю воскресенье

И Вознесенье над рекой.

1998

Там, где тьма стоит до света, где небритые умы,

В смысл не веря от Завета, чтут наказы из тюрьмы,

На спине таскают время да ссыпают на весы,

Чистят мраморное темя, кормят Спасские часы,

Днем кряхтят под образами, воют в небо по ночам,

Не в свои садятся сани, а потом все по врачам.

Сколько буйных с плеч срубили, не пришили ни одну

Тянут песнь, как деды жили, сами мрачно да по дну

Берегут до первой смерти, отпевают до второй,

Всех святых распяли черти, Бог, наверно, выходной.

Все не в масть, да все досада, света тьма – да света нет.

Завели хмыри в засаду и пытают столько лет.

Днем со свечками искали выход в жизнь, где все не так,

Дырок много, все слыхали, а не выскочить никак.

Там, где тьма стоит у света, там, где свет всегда у тьмы,

От Завета до советов бродят странные умы.

Волосатыми глазами шьют дела, куют детей,

Запрягают летом сани и похожи на людей.

Эй, прокашляй, вша живая, спой негромко под луной

Как я, на груди сарая, спал счастливый и хмельной.

Снились времена другие, мир без дури и войны,

Девы стройные, нагие, парни – крепкие умы

Что принес благие вести пьяный ангел на крыле.

Все мы на перине, с песней, строим небо на земле.

1997

Расстреляли рассветами память, бредущую в поле,

Исходили всю воду, а берега до сих пор нет.

Поменяли не глядя на счастье свободную волю,

Да пожгли фонари, не познав, где кончается свет.

Я не сплю, мое время, как смертник скребет по бумаге,

Я в конюшне для птиц, я в плену отношений ко дну.

У бездомного пса видишь больше ходячей отваги,

Как, подняв свою лапу, он лечит больную страну.

Сколько веры в огне, сколько верности в тающем снеге…

Так темно, я в аду иль за пазухой брата Христа.

Ты бросаешь цветы на могилу, закутавшись в неге,

Я лечу, как солдатики в счастье, с гнилого моста.

Съели жизнь в одночасье, десерт, – как всегда, будет голод,

Мы бросали слова в рок-н-ролл, как незрячих щенков.

Рано утром в тумане теплом отражается холод -

Блеск ненужных и сданных в уценку счастливых подков.

Я не знаю, как жить, если смерть станет вдруг невозможной.

Память вырвать не просто, как выклянчить песнею дождь,

Имена на дверях перелистывая осторожно,

Не заметишь, как на пол гербарием выскользнет вождь.

Раздарил всем по сердцу, себе ничего не оставил,

Чьи-то звезды вокруг, а мои перекрестки пусты.

Вот и кончился пир, я последнее в брюки заправил,

Мы поклонникам вместо автографов ставим кресты.

Золотая луна, цвета спелого, зрелого яда,

Как стрелок за окном, целит мне в оловянную грудь.

Все года – по домам, провожаю последнего взглядом,

Твое вечное, знаю – запомнит и наше чуть-чуть…

1997

Луна зевает на тропарь,

Комета подметает лед,

Собачка воет на фонарь,

Сижу в снегу как… идиот.

Мне чудится, будто

Открылся мне Будда…

Бреду по бесплодному, грязному лесу,

Грызу с голодухи костлявые ветки,

Лосиные мухи терзают завесу

Реальности в самострадающей клетке.

Падшие ангелы спят в моей шкуре,

Страх, рефлексия, охотники, волки

Сшибают рога, я читал в партитуре

Про свободную жизнь и зубы на полке…

Я сижу в на снегу,

В хлев манит теплый бес.

Пардон, не смогу. Сбегу.

Я выбираю лес

1997

Иудей, в третьем рейхе каменном,

С номерами цивилизации,

За московской стеной засаленной

Я сутулой брожу информацией.

Не убито лицо еще голодом,