Ирина Одоевцева - На берегах Сены

Но Гиппиус с явным удовольствием наводит на него свой лорнет и любуется эффектом, произведенным ее обещанием. Помолчав немного, она любезно предлагает, будто ему необходимо подкрепиться после пережитого волнения: Не налить ли вам чашечку моего кофе? Но Алданов так потрясен, что даже не благодарит за редчайшее желание угостить его ее кофе. Она не настаивает и, все так же пристально глядя на него, говорит:

- Успокойтесь, Марк Александрович. Я пошутила. Правда, мне хочется написать о вас. Но я еще не знаю когда. Никакой статьи о вас у меня еще в проекте нет. Может быть, я ее отложу "на завтра, на потом, на послезавтра",лорнетка снова взлетает и на этот раз останавливается на мне.- Как в стихотворении Ирины Владимировны: "на когда умрем".

Должно быть, Гиппиус очень довольна, если делает мне неслыханный "омаж" - цитирует мои строчки. Я никогда не предполагала, что она знает их наизусть.

Да, Гиппиус действительно пришла в прекрасное настроение и хочет всех одарить своей благосклонностью.

- Володя, - обращается она к Злобину,- принесите из моей комнаты "Числа".

Злобин возвращается с последним номером "Чисел" и подает ей журнал. Она начинает его перелистывать.

- Удивительно удачно все. Да, как ни странно, на этот раз все. Но особенно мне нравятся Адамович, Георгий Иванов, Оцуп, Терапиано, Поплавский, Фельзен,- и она перебирает имена почти всех участников.- Куда же "Сов. запкам" (то есть "Современным запискам") до "Чисел"! - кончает она, с улыбкой глядя на засиявшего Оцупа.- Поздравляю, Николай Авдеевич.

И "воскресенье" заканчивается вполне благополучно...

- Мне сейчас кажется,- мечтательно произносит Тэффи,- что это было давным-давно. "Это было давно. Я не помню, когда это было. Может быть, никогда". А вот мы с вами,- прибавляет она уже другим тоном,- восстановили то "воскресенье" во всех подробностях и деталях. И сейчас мы, как два пуделя, только что вылезшие из пруда, отряхиваемся, и брызги воспоминаний летят во все стороны. Жаль, что нас никто не слушает.

Она улыбается, глядя перед собой на все разгорающийся закат, но вряд ли видит его, погруженная в воспоминания.

- Ведь как правильно: "Что пройдет, то будет мило". Тонкий психолог Жуковский. Тогда я и внимания на слова Алданова не обратила, а сейчас до чего приятно вспомнить, до чего мне его панегирик нравится! И сама я себе сейчас та, прежняя, та, прошлая, очень нравлюсь. "Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была"... Безусловно лучше. Ведь голод и скука не красят. И одета я в тот день была прекрасно - в новом бархатном платье, и причесана соответствующе. Зинаида Николаевна на меня весь свой лорнет проглядела -~ не без зависти. А я страшно люблю вызывать зависть. Каюсь в женском тщеславии! Пусть лопаются от зависти! Вот я какая! И не стыжусь!

Она горделиво оглядывает сидящих за соседним столиком и самодовольно улыбается.

- Да, о том панегирике Алданова мне сейчас очень приятно вспомнить. Чего он только тогда не наговорил! И все-таки,- продолжает она, и тень ложится на ее только что улыбавшееся лицо,- по-настоящему такие славословия меня не трогают. Ведь он восхищался моим "смешным". А я больше всего ценю свое "серьезное" - то, что я называю "слезами моей души", то, что Мережковский не постеснялся объявить пошлостью, прямо мне в глаза: "Пошлость весь этот жемчуг вашей души"! Потом он, правда, извинялся: "Я погорячился, оговорился. Мой язык часто произносит не то, что я думаю". Я не обиделась. Но мне больно, что мое "серьезное" не признают - особенно стихи. Со стихами мне ужасно не везет. Моим песенкам - "Ах, какая прелесть! Еще, еще спойте!" - хлопают, восторгаются, а от моих настоящих стихов отворачиваются брезгливо. И представить себе нельзя, что они появятся в "Современных записках", в "Числах" или в каком-нибудь "Смотре" или "Новом доме". Со стихами мне у поэтов и у критиков всегда не везло. Еще до первой войны Брюсов меня прославил рецензией на мой сборник стихов "Семь камней": "Камней действительно семь, но все они фальшивые".

Вот моя сестра Мирра Лохвицкая, ту все сразу признали и захвалили. И Брюсов в том числе. Игорь Северянин просто поклонялся ей. Ее прозвали "русской Сафо". Правда, мальчики шли на смерть, распевая "Три юных пажа" и "Мимо стеклышек иллюминатора", но Гиппиус уверяет, что это от полуинтеллигентского безвкусия. Признайтесь,- она поворачивается ко мне,- вы ведь тоже терпеть не можете мои стихи? - И сразу, не дав мне времени ответить: - Не надо, не отвечайте. Если похвалите - я не поверю. Если скажете правду, мне будет больно. Лучше давайте-ка разойдемся, как в море корабли, до следующей, такой же, надеюсь, приятной встречи.